Она решилась не сразу. Да, когда-то она поклялась себе, что доберется до Дауда даже из Бездны, при первой же возможности и чего бы ей это не стоило, чтобы превратить остаток его жизни в кошмар. Что же, значит, она лгунья. С течением времени, даже будучи уверенной в том, что она и правда способна и из Бездны вонзить в убийцу свои когти, ведьма отступила. Однажды он уже разрушил ее планы. Долгое время Далила выжидала и раздумывала – и к тому же что она теряла? Вечностью больше, вечностью меньше – для обитателя Бездны время не имело значения, потому что его попросту не существовало. Хотя она могла потерять самого Дауда, упустить его, если этот въедливый и дотошный китобой снова влезет не в свое дело где-то там, где он находится сейчас.
И вечности было достаточно, чтобы многое понять.
Несмотря на совершенные ей ошибки, Далила Копперспун отнюдь не была глупа. Она умела думать, могла посмотреть на вещи трезво (хотя стоит признать, что не всегда) и анализировать свои и чужие действия. Свои и чужие ошибки. Дауд пошел на поводу у собственной сентиментальности, напав на нее. Еще большую ошибку он совершил, когда не стал ее убивать. Но и она сама была хороша: слишком заигралась, забыв о том, что игры не всегда к месту. Далила понимала и то, что в других условиях они могли бы и не столкнуться так яростно. Возможно, они могли бы сотрудничать. А фигура лидера китобоев, окутанная атмосферой тайны и почти осязаемой опасности, притягивала ее. Будучи загадкой для других, ведьма и сама испытывала непреодолимый интерес к разгадыванию чужих загадок. Брианна сказала ей, что прошло уже много лет с момента ее исчезновения, и значит, Дауду сейчас уже – сколько? Никак не меньше пятидесяти. Но это неважно, леди Морэй наводила страх на всю округу и будучи совсем старухой, слепой – и бесконечно могущественной. Похоже, время для меченых текло немного иначе. Далила не могла – да и не рвалась – судить по себе: розы на ее плечах высохли от дыхания Бездны, но она сама почти не изменилась за все эти вечности, промелькнувшие перед ее глазами в этом месте. Теперь же на ее плечах цвели новые розы, сильные и стойкие, подпитываемые тем, что она нашла в одном из древних уголков Бездны. И она больше не боялась китобоя. Ну… может только чуть-чуть.
В Бездне все ощущается иначе. Ей потребовалось время, чтобы отыскать его дух, и время, чтобы дождаться, когда его дух будет ослаблен, а ничто так не ослабляет, как сон. Теперь она понимала, почему Чужой приходил во сне, если рядом не было святилищ, упрочивающих его власть. Во сне можно проникнуть в чужой разум, выдернуть его из тела – сюда, в Бездну. Сначала она хотела змеей вползти в сон Дауда, притвориться его частью… и не стала. Ни к чему. Он знает, что она все еще жива, он сам запер ее в Бездне – а дальше пусть думает что угодно. Пусть думает, что долгие годы заточения научили ее новым трюкам, и она развлекается, как может. Что она мстит ему как может. Но, может, в следующий раз… Да, в следующий раз она подберет для их встречи другие декорации. Она проникнет в его сон и вылепит из него что-нибудь не настолько похожее на опостылевшую Бездну. Поросшие лесами горы. Берег озера. Или роскошные, украшенные позолотой залы с высокими потолками. Сон очень пластичен – даже немного жаль, что, покинув Бездну, она сможет лишь входить в нее сама и затягивать других. Больше никакого загадочного шепота, никаких образов и звуков.
– Дауд.
Она любит его имя, короткое и звучное, она любит произносить его и чувствовать его на языке и губах. Дауд. Да, она влюблена в это имя.
Далила наблюдает за убийцей, не спеша показываться ему на глаза. Его нынешний образ странно смешивается с образом, оставшимся в ее памяти, но это просто шалит Бездна, и скоро все будет в порядке. В Бездне всегда все не так, как должно быть.
– Не угадал.
За звонким и чистым звуком голоса следует такой же звонкий и чистый смех. Он легко пролетел по воздуху, и Далила появилась всего в нескольких шагах от убийцы. Она улыбалась.
– Я скучала, моя любовь, – когда-то давно-давно она назвала его так – почему? Она и сама не знала. Она наградила Дауда лукавым взглядом. – Что, даже не обнимешь меня?
Губы дрогнули в новой улыбке, в не прозвучавшем смешке, и Далила подошла ближе к китобою, с интересом разглядывая его. Протянула к нему руку, чтобы провести пальцами по плечу – почти влюбленно, почти нежно. Старый враг.
– А мне здесь так не хватает простой нежности и человеческого тепла, – с притворным сожалением бросила ведьма и с таким же вздохом обняла себя за плечи, как драматическая актриса.

Отредактировано Delilah Copperspoon (27-03-2017 13:32:11)

Ему не нравится ее смех. Он не выносит ее голос. Ему отвратительно все, что связано с ней, и, должно быть, именно это делает образ ее победителя еще более притягательным. Она отвыкла от этого. Далила уже привыкла считать себя пусть не красавицей, но загадочной, привлекательной, таинственной. Ее боготворили или же боялись. Дауд же не делал ни того, ни другого. И был ужасно непочтителен – в былые времена она делала таким грубиянам очень больно, так больно, что они начинали молить о пощаде. Она сделает это и с Даудом – рано или поздно. Пройдет какое-то время, и она сломает его, и он будет просить у нее прощения за то, что сделал, за то, как разговаривал с ней. Будет умолять ее хотя бы бросить на него взгляд – мечты об этом приносили Далиле на короткое время покой и умиротворение даже тогда, когда на нее нападало отчаяние. Скоро она покинет Бездну, как хозяйка, как госпожа, и после этого какому-то старому, мучимому совестью китобою останется только склониться перед ней. Стоило бы, пожалуй, сказать «склониться или умереть», но Далила не собиралась его убивать – нет, она постарается этого избежать. Дауд будет жить.
– Спроси об этом у него, – легко, не обидевшись на резкие слова убийцы, ответила Далила. – Хотя подожди, – она распахнула голубые глаза и, словно бы удивившись неожиданно открывшейся правде, насмешливо сказала: – Ты же его боишься. Прячешься, как крыса. Не смеешь, наверное, даже лишний раз подумать о Бездне и своем даре. Это… – она презрительно скривила губы, – достойно жалости.
Отдавало какой-то… добровольной кастрацией – лишить себя величайшего дара, какой только можно получить в этом несовершенном, грязном мире. Дауд, при всех чертах, которые ее восхищали, совершал поступки, которые она не могла понять. И сейчас она одновременно пожирала его взглядом – давно стоило решиться на эту встречу, и почему она только медлила! – и думала о том, что он все-таки глупец. Глупец и грубиян – и, казалось бы, к чему эта злость, если он все еще остается победителем, а она – до сих пор находится в Бездне? Глупое мужское упрямство, не иначе.
– Как-нибудь в следующий раз, моя любовь, – пропела она.
Она не вздрогнула и не отшатнулась, когда он оттолкнул ее руку – или вернее будет сказать «ударил». Что же, учитывая начало их разговора, это неудивительно. Она должна была испугаться его, потому что так было прежде, и глубоко в ее сердце в те далекие времени угнездился страх перед старым китобоем, но теперь все было иначе. Его упрямство и грубость не смутили ее: в конце концов, она умела быть терпеливой. Далила подалась вперед, еще ближе к нему, заглядывая в его глаза.
– Тимшу? Зачем мне это делать? Нет, мой милый, милый Дауд, на твою беду меня интересуешь именно ты. Можешь начинать жалеть, что не убил меня, – в голосе ведьмы засквозила старая злость и старая ненависть, которые, как ей казалось, она уже давно оставила в прошлом – видимо, не до конца. Она сузила глаза и с наслаждением произнесла: – Но что же ты сделаешь мне, Дауд?
Дауд, Дауд, Дауд – каждый раз она произносит его имя, как будто выводит простую, но изящную линию яркой краской, и наслаждается звучанием собственного голоса и его именем на своих губах.
– Здесь ты можешь убить меня сотней способов, но я все равно буду возвращаться к тебе. Если ты настолько упрям и можешь разговаривать только так – что же, это будет нечто новое, – короткий взгляд, брошенный на бедро – при ней все еще был ее тесак – и Далила снова посмотрела на Дауда. – Или все-таки задушишь меня? Как там – свернешь мне шею? – она помолчала и добавила уже холодным, жестким голосом: – Или прекратишь мне грубить и просто поговоришь со мной?
Короткий вздох, полный жалости – секунда, чтобы успокоиться. Когда ее голос снова зазвучал, он показался бесцветным даже ей самой:
– Ты уже давно победил, Дауд. Что еще тебе нужно, чтобы перестать вести себя так, как будто это я растоптала твои мечты и надежды?

Отредактировано Delilah Copperspoon (27-03-2017 17:43:08)

Далила рассмеялась, и на сей раз совсем не так, как смеялась обычно – не было ни звона колокольчиков, не летящей легкости смешка, уносимого порывом ветра. Ее смех был тяжелым и… горьким.
– Перестал ли, Дауд? Когда-то ты сделал ровно то, чего хотел он, когда пускал тебя по моему следу, как верную собаку. Ты искусно и очень точно сыграл по написанным им нотам, – ее голос был насмешлив, но на сей раз уже не сочился ядом, потому что Далила была такой же жертвой игр Чужого, как и ее старый враг. – И даже то, что после моей смерти ты сбежал, не говорит о том, что ты освободился и обрезал ниточки, за которые он дергал. Не ты сбежал – он отпустил тебя. Ты же так давно его знаешь, Дауд, гораздо дольше, чем я – неужели у тебя еще остались глупые иллюзии, что ты что-то решаешь?
Покачав головой с грустной улыбкой, она только надеялась, что когда-нибудь китобой все же придет к этой мысли. Она уже давно поняла, что сбежать от их темного бога совсем не так просто, как кажется. Ты можешь забыть о метке на теле, забыть о том, чем владеешь, но если хозяин Бездны пожелает – он бросит тебя к своре собак и заставит делать то, чего хочет он. Можешь пытаться идти своим путем, не обращая внимания на его намеки, но и тогда он вернет тебя на то место, которого ты, по его мнению, заслуживаешь. Дауд ненавидит ее, но ему стоило бы ненавидеть другого – того, кто и стравил их когда-то. Того, по чьей прихоти случилось то, что случилось.
Она ходит по тонкой грани – Далила это чувствует. Она с трудом балансирует в той точке, где убийца еще отражает ее нападки честно – словами в ответ на слова. Но годы, кажется, не добавили ему спокойствия и кротости, на которые она, признаться, надеялась. Видимо, сейчас там, в реальном мире ее Дауд был мерзким старым пнем, которого терпеть не могут соседи – эта мысль появилась как отражение ее досады и злости, совсем глупой, почти детской. Хотя умом она все еще понимала, что не ей претендовать на его приязнь.
Молчание. Далила мотнула головой – короткие волосы даже не шелохнулись. Закусила губу на секунду. Ей требовалось успокоиться, иначе сегодняшняя их встреча не будет иметь никакого смысла.
– Можешь не пытаться обмануть меня словами о том, что это не было личным. Было. Императрица, разбившая тебе сердце, – она усмехнулась, но без желчи, – и ее дочь, которая из-за тебя несколько месяцев прожила в борделе, где один Чужой знает что могло с ней случиться. Уж я-то знаю, что тобой двигало. Ты думал, что выведешь меня из игры и этим сразу очистишься. Что этим купишь себе искупление всех прежних грехов. А потом была Билли, и к попыткам успокоить мятущуюся совесть ты прибавил и ее. Не обманывай ни меня, ни себя – если уж в твоей карьере убийцы и было что-то по-настоящему личное, – она улыбнулась ему почти с любовью, – то это была я. Прошло, наверное, уже много лет там, откуда ты изгнал меня сюда. Скажи мне, Дауд: ведь тебе не удалось очиститься хотя бы в собственных глазах? Мне бы не удалось. Сколько ни беги, от самого себя не сбежишь.
Она сделала шаг назад и обняла себя за талию, не прекращая глядеть ему в глаза, как смотрят в глаза дикому зверю.
– Дауд, Дауд, – ведьма покачала головой. – Как же не вовремя проснулась твоя совесть. А ведь я не меньше, а может, и больше малышки Эмили заслужила этот трон. Меня бросили на самое дно Дануолла, и я выжила там, где маленькая принцесса не выжила бы никогда. И я имела полное право на то, чтобы получить, наконец, трон Империи, потому что он мой.
Трон Империи Островов мог бы и не быть ее, потому что Джессамина была законной наследницей, и Далила давно поняла, что прав у младшей сестренки гораздо больше. Но потом, когда появилась Эмили – чем сама она хуже?
– Хочешь услышать историю, Дауд?

Отредактировано Delilah Copperspoon (27-04-2017 09:01:21)

Ей бы хотелось верить в то, что ее слова пусть не оставили в нем глубокий след и не заставили перемениться в своем мнении, то хотя бы заронили некое зерно сомнения, которое вырастет со временем – но он, разумеется, не торопился сообщать ей об этом, а она не настолько хорошо читала лица и позы, чтобы узнать, о чем он думает.
– Но на этом месте оказалась именно я. Никто другой не смог бы заставить тебя так шевелиться, моя любовь. С предателями расправился сам Аттано, и в этом ему твоя помощь явно не была нужна. Но я стала угрозой, которой он не видел, и ты это знал. Я стала угрозой для всего, что ты выстроил, потому что это меня едва не поддержала Билли, которой ты показал слабость. Наверняка ты сам научил ее никому не прощать слабостей, Дауд? Я была больше, чем просто врагом короны, и Чужой – тому подтверждение. Ему почему-то очень нравятся женщины Колдуин, – ведьма усмехнулась, но не стала развивать эту мысль вслух, хотя в ней было скрыто гораздо больше, чем метка, данная любовнику одной и отцу другой. – И он сам натравил на меня тебя. На любого другого ты не обратил бы внимания, посчитав, что Аттано и сам справится – но не на меня.
Не стоило ему так ее оскорблять и отнимать у нее даже это – чувство, что она что-то значит. Далила очень дорожила этим чувством, и, не будь это язвительный Дауд, эти слова задели бы ее по-настоящему – но от него она не очень ждала чего-то другого. Далила слушала его и не могла сдержать легкой усмешки.
– Превзойдет ли, Дауд – или ты переоцениваешь ее? Сюда тоже доходят кое-какие слухи. Например, о разнообразных… перегибах на местах, довольно серьезных и значимых. Слухи о том, что новой императрице далеко до ее матери, а ее лорд-защитник слишком мягок с ней сам и не позволяет другим говорить с ней об этом… честно. Так в чем твоя заслуга? В процветающем воровстве и самоуправстве?
Немало всего Далила услышала о чиновниках разных мастей, почуявших слабину и набросившихся на страну, как падальщики на труп. Этот труп радостно рвали на части именно при попустительстве со стороны императрицы. Ходили даже слухи, что с принцем Морли она проводит гораздо больше времени, чем следовало. Ходило много слухов, и ими делились с Далилой ее любимая Брианна и Лука – о которых она, конечно же, не скажет Дауду ни слова. А еще она прекрасно понимала, что младший Абеле был как раз одним из тех, кто наживался на нежелании императрицы углубляться в государственные дела, и именно благодаря этому он процветал, пока Серконоc медленно хирел. Этим ей еще предстоит заняться, но не сейчас и даже не в ближайшие после возвращения годы.
– Но мы нужны этому миру, как видишь. Мы меняем его – по-разному, но перемены тоже нужны. Ты, например, спас маленькую императрицу. А Аттано перевернул половину Дануолла вверх дном, возвращая ей трон. Ты же, наверное, считаешь, что это было правильно.
В другое время и в другом месте она похвалила бы себя за то, как выводит старого китобоя из себя, но сейчас Далила не чувствовала ни радости, ни даже какого-нибудь слабого удовлетворения от вида Дауда, мерящего шагами островок в Бездне.
Она с мягкой, понимающей улыбкой снесла его насмешку: в конце концов, он не мог знать. Никто не знал, кроме Брианны и Чужого.
– Как скажешь. Видишь ли, у императора Эйхорна Колдуина была маленькая, грязная, подлая и низкая тайна. Когда-то он влюбился в миленькую кухарку и был неосторожен, когда спал с ней, а потом имел глупость и слабость рассказать их дочери о том, что был ее отцом. И еще большей глупостью и слабостью было пообещать этой девочке представить ее двору, как свою дочь – проще говоря, своего маленького императорского выблядка. Но он был слишком труслив и слаб для настоящих поступков.
Губы Далилы дрогнули в саркастичной, злобной усмешке – дрогнуло все ее лицо, потому что это все еще причиняло ей боль. Ведьма повернулась спиной к Дауду и мягко махнула рукой, предлагая ему посмотреть на написанную из ничего ярко-синюю картину: маленькая девочка в простой одежде прислуги и статный мужчина. Император Эйхорн. Они продолжали старый спор, начатый не впервые.
«Но Джессамина младше меня, и она уже давно при дворе, каждый день!»
«Джессамина… Она… ну, это сложно объяснить. Однажды ты поймешь».
«Что я такого сделала? Я буду хорошей, я клянусь!»
Далила сжала зубы так, что онемело и побледнело лицо, и побледнели полные губы. Она помнила каждый их разговор, и каждый раз все заканчивалось одинаково.
– Из года в год, Дауд. Одни и те же слова. Может, если бы не было Джессамины, он бы все же признал меня, пересилил свою трусость, но у него была законная дочь, и во мне отпала всякая надобность, хотя я была хорошей. Я очень старалась, никто не может сказать, что я вела себя плохо, была непослушной, или грубой, или плохо работала, или была недовольна тем, что сплю в холодной комнате на плохой постели под тонким одеялом в крыле для слуг. И мы с Джессаминой никому не раскрыли нашей тайны, – в голосе ведьмы звучала ничем не скрытая желчь, злость и обида, но глаза были сухие. По крайней мере, пока. – Ты еще слушаешь, Дауд, или продолжать не стоит?

Отредактировано Delilah Copperspoon (25-05-2017 00:58:44)

Губы ведьмы слегка приоткрылись, как будто она хотела сказать что-то еще, высказать свою мысленную догадку – ее слова все же зацепили его, и, может быть, он не сможет отмахнуться от них мгновенно и забудет не сразу. Да, она – злодейка, беспринципная, циничная женщина, у которой не дрогнуло сердце, когда она писала портрет собственной племянницы и думала о том, как поселится в ее теле и захватит власть, которая принадлежала ей ничуть не меньше, чем этой девчонке. Но она не стала ничего говорить: хватит и того, что она видит. Ни к чему нажимать слишком сильно: Дауд был из тех, кто если и гнется, то только поначалу – для того, чтобы ударить, разогнувшись.
– Пускай так, Дауд, пускай, – она покачала головой и неопределенно махнула рукой, не стремясь продолжать этот спор, потому что ему нужно время, чтобы обдумать сказанное ими обоими, как и то, что происходило там, а настоящем мире, а она свое уже сделала. – Тебе виднее, какая там справедливость. И действительно ли это справедливость.
Абеле рассказывал ей, что рабочие «наконец-то начали приносить настоящий доход». Она не была глупой и понимала, что это означает на самом деле: что он сдирает с людей по три шкуры, чтобы жрать, пить, трахаться с кем угодно и содержать помпезный дворец. Он знал, как получше ввинтиться в этот мир и заставить его приносить деньги, но Далила опасалась, что герцог перегибает палку. Именно то, о чем она говорила Дауду.
Он согласился слушать, и она начала рассказывать историю, которую прежде всегда выдавала понемногу. Даже когда потребовались решительные действия, и она крепко взялась за Абеле, он услышал обо всем не сразу: она выдавала ровно столько, чтобы он успевал все усваивать и обдумывать. С Брианной она отнекивалась и пыталась продолжать хранить болезненную тайну, не сразу доверившись своей первой ведьме. Дауду она сейчас рассказывала все. Старый враг этого стоил и уж точно был умнее ее милого влюбленного герцога: разберется и поймет.
Старая и никогда не ослабевавшая боль снова поселилась рядом с меткой – у самого сердца. Дауд смотрел на нее, и уже этого было достаточно, чтобы не раскиснуть от одного глупого воспоминания. Чтобы бросить на него наглый, насмешливый взгляд, посмотреть ему в глаза и усмехнуться.
– Только не вздумай меня жалеть, китобой.
Далила сцепила пальцы в замок, сжимая их до тихого хруста, и отвела взгляд. Кто знает, что он сейчас может увидеть в ее глазах – она сама не знает, чего в них сейчас больше: ненависти или боли.
– Однажды Джессамина… совершила ошибку, которую может совершить любой ребенок, – ведьма вздохнула. Она все еще не могла простить сестру, но уже не могла понять – за это или за то, что Джессамина на нашла ее, когда у нее была возможность. – Она предала меня, и я так и не смогла ее простить. Она разбила какую-то старую безделушку, стоившую целое состояние, и свалила вину на меня. Старый глава Тайной службы выволок меня в постройку в саду, заставил раздеться и выпорол.
Она вздохнула чуть более шумно, чем обычно, как будто ее все еще пороли, и, сама не замечая, завела руку за спину, чтобы коснуться места, где все еще были шрамы, оставленные этой поркой. Далила сморгнула, сбрасывая наваждение и убирая руку от спины, и снова приглашающим жестом указала на новую картину, на сей раз в красных тонах, с трещиной, какая бывает на стекле, там, где была ее собственная худая фигурка. Да, именно в тот день разбили послушную, бойкую, ласковую девчонку, какой она когда-то была.
«Далила лжет! Она разбила это», – голос маленькой Джессамины звучит торопливо, даже сбивчиво.
«Идем со мной, девочка, – голос у лысеющего мужчины с картины холодный и жестокий, как и положено при его должности. – Пора научить тебя, что бывает, когда не только разбиваешь то, что стоит больше, чем вся твоя жизнь, но еще и лжешь».
– Кожа разве что не лоскутами висела, кровь изгваздала всю одежду, а он уже выкидывал меня и мою мать на улицу. Без работы, без денег, без какой бы то ни было крыши над головой. Я знаю, почему он это сделал: я была опасна для светлого образа императора Эйхорна, величайшего из трусов, который ничего не сделал, чтобы помочь собственной дочери и женщине, которую он когда-то любил. А императору достаточно было сказать два слова, и меня… нас бы вернули, – голос ведьмы звенел от напряжения, отдававшегося болью в скулах. – Он не сделал ничего. Моя мать делала все, чтобы нам было, где спать и что есть, – она не стала говорить, что им нередко приходилось ложиться спать, борясь с не заглушенным чувством голода: это было бы слишком жалостливо. – Первое время немало денег ушло на врача, который зашил мне спину и обработал, чтобы я не подхватила какую-нибудь заразу. Скажи мне Дауд, – она повернулась на каблуках, глядя на китобоя и чувствуя, что ее уже колотит. – Если бы у тебя был ребенок, ты бы позволил кому-нибудь хоть пальцем его тронуть? Смог бы спать спокойно, если бы знал, что сейчас твоя родная дочь шатается по улицам и того и гляди окончит жизнь малолетней шлюхой? А что, – она едва сдерживалась, чтобы не выкрикнуть эти слова, – некоторые любят молоденьких девочек.
Уж она-то это знала.