У нее при себе был простой, но как следует заточенный кухонный «коготок», каким чистят фрукты и овощи, с выглаженной многими руками и потемневшей от времени и работы деревянной рукояткой. Она не была в полной мере одной из тех уличных бродяжек, которых было в достатке на улицах Дануолла, и которые носили истрепанные плоские кепки, сваливавшиеся им на глаза, и плевали на несколько ярдов вперед через щель в зубах. Но уже не единожды она обнаруживала, что снова возвращается в их компанию – драчливых не воробьев, нет, а мелкую свору, злобную пародию на взрослый мир и взрослые компании. Только лучше уж взрослый мир, чем то, что изображал сброд возрастом от восьми и до семнадцати лет. Далила была уже взрослой в свои шестнадцать и все реже связывалась с детским сбродом – хотя бы потому что могла трезво смотреть на вещи. Дети были гораздо страшнее взрослых, в них было больше жестокости – и этой злобы, которой можно научиться только на улицах. Она была всего лишь императорским выблядком, но она тоже умела красиво говорить и умно думать, и она бы назвала это Ненавистью – то, что овладевало всеми, кто рос на улицах. Это было и в ней, хотя на улицах она была только одной ногой, периодически вываливаясь на нее всем телом, если вышвыривали из теплых домов и лавок.
И если бы только она действительно уже принадлежала к взрослому миру! На кухнях и в пекарнях на нее все еще смотрели, как на ребенка, хотя за последние годы она сильно вытянулась и приобрела, как говорили, волчий блеск в глазах. Волчицей она так и не стала – осталась волчонком. Кусалась, брыкалась, визжала, но по-прежнему вызывала смех. А на улицах, в детских стаях, она постепенно становилась еще более чужой. И все чаще на нее смотрели, как бродячие псы смотрят на домашнюю суку, сорвавшуюся с поводка и потерявшуюся на улицах. Хорошо бы. Она бы не отказалась от заботливого хозяина, который окружил бы ее заботой. Она бы тогда… писала. Пока ей оставался лишь уголь на стенах или простыни из прачечных, заменявшие холсты. Но краски, настоящие, хорошие краски – они стоят очень дорого.
Вдовушка, владевшая обшарпанным пабом, в котором по выходным неизменно собирались все местные, иногда даже довольно приличные люди, в очередной раз задерживала плату, а в конце концов выставила ее за дверь, когда Далила в очередной раз завела разговор о деньгах, и теперь ей снова пришлось спрятать аккуратную, пусть и потертую черную с красным кантом форму в укромном месте на берегу реки – до лучших времен. Смешно, но лучшие времена для нее наступали только тогда, когда снова приходилось гнуть спину, тяжело работать и заставлять себя молчать. Вдовушка не любила, когда ей перечили – особенно если перечили всякие острые на язык девицы сомнительного происхождения и еще более сомнительного поведения. Да к тому же несколько раз дававшие клиентам оплеухи. Ну ничего, это был не самый лучший вариант. Несколько раз поработав напрямую с людьми, Далила пришла к выводу, что на кухне ей будет лучше, но повара меняются гораздо реже, чем буфетчицы или горничные, а есть ей хотелось всегда, и было не до выбора. Затягивать пояс было попросту уже некуда: она и так являла собой мечту скорее собаки, чем мужчины, и без того глубоко посаженные глаза запали, а скулы обострились так, как будто о них можно порезаться. Нет, нельзя было сказать, что жизнь в ней держится неизвестно на чем – жизнь держалась очень крепко. Она упорно не желала переламываться, зато вдовушка шутила, что еще немного, и можно будет сэкономить на мужчинах и доплачивать Далиле за то, чтобы она таскала тяжести. Вот уж спасибо.
Но кое-что она все же собиралась сделать, прежде чем броситься на поиски нового места – без рекомендаций с предыдущего, да еще и выглядящая по-прежнему сомнительно. Как следует отблагодарить свою «благодетельницу». У благодетельницы была дочь на пару-тройку лет старше самой Далилы, и добраться до нее было проще, чем до Марго Клиффорд. Милашка Аннабель – вот уж на кого стоило бы обратить внимание, говоря о сомнительности. Далиле пришлось пару раз прикрывать ее от матушки и даже удостоиться тошнотворного обращения «подружка» от этой дуры, а уж найти ее будет несложно: она знала, где Аннабель встречается со своим благоверным – таким же идиотом.
Она ударила Аннабель в шею и в грудь шесть или семь раз, разрывая кривым лезвием кожу – а может, даже больше – когда та ждала своего восторженного воздыхателя. Посмотрите-ка что бывает, когда опаздываешь на свидания! Надо беречь своих возлюбленных, как же так! Если только получится подбросить нож этому идиоту…
Крови натекло как со свиньи. Аннабель бы, наверное, и визжала как свинья, не вскрой ей горло ее «подружка».
Ее заметили, когда Далила скользкими от крови – своей и жертвы – пальцами расстегивала цепочку на шее еще живой Аннабель – не поклонник, нет, хуже. Стража. А ведь только что проходили мимо, и Аннабель не закричала… Проклятье. Далила на секунду или две встретилась взглядом с крупным, даже слишком крупным лысеющим мужчиной – они оба замерли от неожиданности. А потом она все же сорвала с тонкой белой шеи цепочку и бросилась бежать, не успев убрать в карман к остальным безделушкам и сжимая ее в кулаке – как и окровавленный нож. Она совсем не думала ни о том, ни о другом – только бы убежать. За спиной были крики, чертыханья и пыхтенье, как всегда бывает, когда разгоняется такая тяжелая туша. Только бы не поймал. Она быстрая и юркая, она привыкла бегать… если бы она только знала этот район так же хорошо, как и тот, где жила. Каждый поворот мог закончится тупиком, и тогда…
Она летела так, как будто за спиной у нее выросли крылья, ища хоть какую-то возможность резко свернуть, исчезнуть из виду. Мусорный бак – почему бы и нет. Далила вскарабкалась на него и, разве что не ломая ногти, вцепилась в край каменной стены – и перевалилась через нее, не успела сгруппироваться и ударилась о слишком быстро приблизившуюся землю всем телом. Укрытие, хоть какое-то, чтобы она хотя бы могла перевести дух.

Отредактировано Delilah Copperspoon (22-08-2017 16:46:42)

Она в свои годы все еще была не очень-то привлекательной – но не слишком страдала от этого. Так даже лучше. Безопаснее. Будь она красивой, она бы точно не выжила. И потому она могла не опасаться хотя бы одного, если попадется страже. Нет, вряд ли они настолько неприхотливы и падки на обтянутые кожей скелеты. Они просто забьют ее до смерти, и все.
Нет, она не хочет умирать. У нее в руке скользкий от крови нож, но, может быть, она еще успеет ударить им, прежде чем его выбьют у нее из руки. Может быть, хотя бы поцарапает, если они будут слишком пьяны или слишком нерасторопны. Но ей так отчаянно хочется жить, что она продолжает нестись вперед и почти взлетает на этот проклятый мусорный бак, едва не выскользнувший у нее из под ног: кажется, ноги у нее дрожали, но сейчас это и не важно. На самой границе сознания мелькнула паническая мысль: как бы сейчас, пока она перелазит через край стены, ее не схватили за ноги и не дернули обратно. Но нет, они даже не успели добежать – а Далила уже мешком муки рухнула вниз, едва успев выставить руки. Мир вздрогнул, земля больно ударила ее, и этот удар отдался во всем теле, но она была готова бежать. Бежать, бежать – куда угодно, пока есть силы, пока есть, куда бежать. Не успев встать, она почувствовала, как кто-то дернул ее вверх, поднимая с земли, и в голове как будто взорвалось: ее поймали! Она попыталась дернуть рукой, но не смогла вырвать ее из чьей-то сильной хватки. Один короткий взгляд из-под растрепавшихся волос, и Далила все же успела заметить, что поднял на ноги ее совсем не стражник – и снова начинается безумная гонка по улицам. И она почти сразу поняла, что окончательно заблудилась, и теперь ей точно самой не выбраться из этого района. То есть, конечно, она сможет выйти, немного поплутав…
Времени на мысли уже не оставалось, ноги гудели, тяжелые, как будто налитые расплавленным железом, а из горла вместо дыхания вырывались рваные, натужные хрипы. Но этот человек, вдруг решивший ей помочь – с чего бы вдруг, она разберется потом – был скорее всего единственным ее шансом сбежать.
Когда они вдруг резко поворачивают – куда? она толком ничего не успела разглядеть – ей хочется только упасть и больше не подниматься. Чтобы и правда не рухнуть, она, не подумав, хватается за руку своего спасителя, а уже потом, заставив себя проглотить собственные хрипы, медленно опускается на землю, прислонившись затылком к забору. Ей очень хочется одновременно дышать полной грудью, хрипеть, кашлять и ругаться, но – мало ли, вдруг это услышат? Далила по возможности тихо ловит ртом воздух, и могло бы показаться, что она на время забыла о мужчине рядом, но нет, почти сразу она убирает тяжелую золотую подвеску на цепочке в карман брюк. Это была ее добыча, и делиться ей Далила не собиралась ни с кем. Была еще одна проблема – окровавленный нож в руке и ее руки, тоже в крови, но он не стражник. Если он не сунул ее в руки страже, значит, и сейчас не сдаст. Зато, может, будет знать, что просто так она не дастся. Может… поостережется? Хотелось бы верить. У нее в карманах было достаточно украшений, чтобы хотеть ее обобрать.
Ох, Далила, Далила! Во что же ты вляпалась?
Стоило мужчине заговорить, как она бросила на него быстрый, опасливый взгляд и попыталась немного отодвинуться, лихорадочно думая, что бы ответить. Никто не любит чужаков. Особенно чужаков, которые приносят с собой проблемы.
– Я… – она все еще не могла отдышаться, и это было удачной возможностью придумать ответ. – Не должна была быть здесь, – что же, в общем и целом, совсем в общем, это очень даже правдиво. Она должна была жить в Башне. – Далила. Меня зовут Далила, – она никогда не скрывала свое имя, если не было действительно нужно. А незнакомец ей поводов не давал.
Он был, наверное, немного моложе, чем ей показалось сначала. Разница между ними была лет, может, в… пять? Десять? По крайней мере, не в двадцать, как она сначала подумала. Хотелось бы верить, что он не так плох. Что хоть кто-нибудь в этом проклятом городе не так плох. Руку с ножом кольнуло и защипало, и Далила почти с недоумением посмотрела на нее, а затем медленно разжала почти намертво вцепившиеся в нож пальцы. Зашипела, перекладывая нож в другую руку: пальцы правой руки были в мелких порезах. Так бывает, когда рука соскальзывает с рукояти во время ударов, а остановить ее было нечему: это же всего лишь кухонный нож. Поморщившись и сжав зубы, она вытерла руку о брюки: плевать, главное, что жива. Она покосилась на незнакомца.
– Обычно я не шатаюсь по улицам, но… – она покачала головой и снова сжала зубы на несколько секунд. – Я работала в одном пабе, и хозяйка выставила меня за дверь без гроша в кармане. А потом я нарвалась на этих.
Она избегала смотреть своему спасителю в глаза, хотя бы потому что не говорила всей правды – но что тут вообще скажешь? Что она была зла и решила отомстить, поэтому как дура вляпалась в неприятности? Да уж, вот после этого он ее здесь и удавит. Далила попыталась убрать с лица отросшую челку тыльной, не так сильно измазанной в крови стороной ладони и пожевала треснувшую днем и до сих пор саднящую губу.
– Спасибо, – скупо добавила она: Далила уже отвыкла от того, что можно благодарить искренне, когда есть, за что, и потому была немного зла – на себя что ли? – Не понимаю, зачем ты это сделал.

Отредактировано Delilah Copperspoon (22-08-2017 16:45:48)

Смешно, конечно, думать, что она может отпугнуть взрослого мужчину коротким ножичком и окровавленными руками – у него на лице было написано, что он видел вещи и похуже, и уж точно худощавая девица с ножом для него не будет угрозой. Далила сама понимала, насколько опасным и шатким сейчас является ее положение: в одну секунду она еще спасенная им девчонка, а в другую – легкая добыча. Она не питала никаких иллюзий на этот счет: сохранность ее шкуры сейчас всецело зависит от расположения духа этого человека. Она должна быть благодарна ему, но Далила просто не может не думать о том, как он опасен, и что он может ей сделать. Она уже давно смотрит на людей, оценивая их: что они могут ей сделать, стоит ли приближаться… можно ли поиметь выгоду. Дануолл и его люди воспитали в ней лживую, изворотливую натуру, через которую порой пробивалась ее настоящая жесткость и нежелание мириться с несправедливостью. Но оценивать и лгать ради собственной выгоды она научилась быстро. Мужчина, выдернувший ее из-под носа у стражи, был ей быстро оценен, и теперь она прикидывала, как далеко можно зайти в своей лжи. Он не просто какой-нибудь законопослушный дануоллец, парень из среднего класса, который ну разве что поколотит, если что – он мог и убить. Он мог запросто ее убить. Поэтому она с готовностью кивнула.
– Я понимаю.
Еще бы она не понимала. Она не была дурой и знала, что за все надо платить. И на улицах даже чистый альтруизм требует ответного действия. В то, что этот человек спас ее, на что-то рассчитывая, Далила не верила ни минуты: она уж точно не выглядела как та, от которой может быть какая-то польза. Она не выглядела так, как если бы у нее были деньги, с ее внешности спрос также небольшой, заставить ее работать – можно было бы подумать, но ведь не мог же он так сразу понять, что от нее будет какой-то толк? Нет, что-то стукнуло ему в голову, и ей оставалось только радоваться.
Она умела подмечать некоторые мелочи – а может, просто слишком хорошо знала этот жест. На секунду Далила заколебалась: у нее при себе еще оставалось несколько сигарет, которые она стянула со стола Марго, когда та ее выставила. В мозгу сразу же всплыла картина, как она уже привычным жестом чиркает спичкой, чтобы дать закурить посетителям бара: потому что они любят таких, молчаливых и предупредительных. Даже если спьяну пытаются лапать – ничего, за чаевые можно потерпеть, хоть Марго и забирала большую часть. Она знает, что нужно делать. Далила вытащила из кармана помятую пачку сигарет и молча протянула смеющемуся мужчине – сигареты после украшений, снятых с Аннабель, были второй ценностью в ее карманах. Но сейчас лишь бы целой остаться, она могла и со всей услужливостью спички достать, если у него своих нет. Она не обиделась, но и сама даже не улыбнулась – было не до смеха и улыбок. Если бы она не была так напряжена, не смотрела на него настороженно, раздумывая, сможет ли улизнуть, она бы подумала, что он хорош собой – как раз как ей нравится. Ее ответы были не очень-то нужны, и Далила предпочитала молчать, но нельзя молчать вечно.
– Я знаю, где и с кем гуляет ее дочурка, – мрачно и скупо ответила она, бросив короткий взгляд на собственную изрезанную, саднящую руку.
Никогда она не могла пожаловаться на то, что у нее был неправильно подвешен язык, но сейчас, наверное, от страха, на нее напало ужасное косноязычие. Знать бы, как себя с ним вести: Далила видела немало людей, которые сперва кажутся добрыми, а потом пытаются ударить.
Почему она не попыталась сбежать? Наверное, из-за того же страха. Ей просто не пришло в голову, что можно удрать прямо сейчас – а ведь никто не тащил силком и не угрожал. Она просто пошла следом, неловкими движениями пытаясь стереть с рук и ножа засохшую кровь – одежду, и так запачканную, было уже не жаль, но здесь явно нужна вода. И старалась держаться к нему поближе, вертя головой по сторонам и напряженно прислушиваясь к городским звукам. И чем дальше они заходят, тем более явная и четкая мысль бьется в ее голове: отсюда она сама точно не выберется.
Посмотрев на открывшийся в досках проем, она бросила на него, а затем и на мужчину то ли хмурый, то ли испуганный взгляд, но пошла вперед таким шагом, каким, пожалуй, сейчас расхаживает по Башне Джессамина. Как бы ни было страшно, надо всегда держаться, не показывать этот страх. Держать голову высоко поднятой.
– Ты все еще не сказал, как мне тебя называть.
В чужом обиталище всегда неуютно, и Далила сунула руки в карманы, сжавшись и прикидывая, как себя дальше вести и чего вообще ждать от этого чудака. Что ему от нее нужно? Без всяких глупых мыслей о постели, потому что она не шлюха, и по ней это видно – просто что ему нужно? Какое сотрудничество?
– Что ты хочешь услышать? – поежившись, она обхватила себя за плечи, глядя по-прежнему хмуро и так, как будто сорвется с места от любого громкого звука или резкого движения. – Мне редко приходится жить на улицах. Обычно есть какая-то крыша. Кладовки, чердаки, подвалы, кухни… – она неопределенно повела плечами и чуть дернула головой, пытаясь убрать с глаз снова упавшую на лицо челку. – Стоит признать, я не та прислуга, о которой все мечтают, – она выдавила из себя кривую ухмылку. – Поэтому часто приходилось менять места.
Тряхнув головой, она шумно выдохнула. Все это было явно не то, что от нее хотят услышать. Кому интересно слушать о том, что она не только бралась за нож, но и, например, обварила лакея в одном из домов кипятком? И уж, наверное, не стоило говорить о том, что, защищаясь, она вцепилась зубами в своего обидчика и вырвала у него из плеча кусок мяса. В общем, то, что от нее одни проблемы.
– Не знаю, что еще. Я быстро бегаю, и моя последняя хозяйка говорила, что на мне можно воду возить. А сюда я и не забрела бы, если бы не дочка хозяйки.

Отредактировано Delilah Copperspoon (22-08-2017 16:44:42)

Когда-нибудь все это закончится. Когда-нибудь, пускай не сейчас, а через год, два, а то и больше она больше не будет никому прислуживать – у нее самой появятся слуги, готовые угодить ей в любой момент. У нее будет горничная, которая будет помогать ей одеваться, проветривать ее одежду, аккуратно раскладывать по ящичкам ее белье и расставлять на туалетном столике крема, духи и шкатулки с украшениями. Когда-нибудь все те, кто сейчас был готов бросить в нее камень, поклонятся ей и признают, что гнали от себя ту, что заслуживала истинного уважения. Она будет отдавать все свое время своим полотнам – и больше никаких простынь, никакого угля на стенах. Они будут восхищаться ей, обожать ее, боготворить ее, желать ее. Они будут жаждать, чтобы она обратила на них свое внимание. Чтобы она написала портрет одного из них – выбрала одного из этой тупой, безликой толпы и отметила его своей благосклонностью, навсегда увековечив его черты при помощи красок. О, Далила знала, чего хотела от этой жизни. Любви. Признания. Когда-нибудь весь этот мир ляжет у ее ног и преклонится перед ее талантом.
Или она просто умрет.
Она никогда не была наивной, как ее сестра. Далила с самого детства знала, в каком мире живет, и что этот мир может сделать с такой, как она. Сломать ее кости, размозжить, распылить в труху. И еще она знала, что тогда никто о ней даже не всплакнет – теперь уж точно. Раньше ее любила и жалела хотя бы матушка, но теперь Далила осталась одна, и пробиваться в этом мире ей предстояло тоже одной. Она знала, чего она хочет, но пока не представляла, как добиться желаемого – и, как ни стыдно, просто плыла по течению, надеясь, что, когда ей представится шанс, она вцепится в него и не отпустит.
Ей нужен кто-то, кто заметит ее талант – раз. Кто-то, кто даст ее таланту раскрыться – два. Кто-то, кто представит ее правильным и полезным людям – три. Осталось только найти этих людей – вот только она и эти люди явно ходят по разным улицам.
Этот вечер, убийство, бегство и новое знакомство не приведут ее напрямик к желаемому, но, возможно, дадут ей передышку. Она понимала кое-что в людях – немного, должно быть, в силу возраста, но по ее спасителю было видно, что спокойной жизни рядом с таким не найдешь. И ладно. Может, хотя бы на время будут прикрыты тылы – этого уже будет достаточно. Далиле казалось, что силы ее на исходе: она, конечно, уже не ребенок, но все еще не могла быть сильной в одиночку. Наверное, подумала она, никто не может. Даже самые сильные ломаются, если не на кого хоть ненадолго переложить обязанность быть сильным. А может, она сама на самом деле последняя трусиха и слабачка? Она даже на этого человека не смотрит – все больше косится, как будто боится, что прямой взгляд… что? Спровоцирует его, как злую собаку? Она не знает.
Здесь неуютно, потому что теперь путь назад точно отрезан, а что ее ждет впереди, известно разве что Чужому – и, может, этому странному мужчине, спасшему ее неизвестно из каких соображений. А может, он и сам понятия не имеет, что с ней дальше делать. Далила разве что взглядом мазнула по другим мужчинам – и сейчас они все показались ей близнецами, с одинаковыми глазами, одинаковыми носами, и даже роста одного.
Что она хочет рассказать? Да на самом деле ничего. Будь ее воля, она бы замолчала и ни словечка не проронила, но сейчас не ей решать. Рядом с ней идет опасный человек. И внутренним, звериным чутьем Далила сразу ощутила, что если этому не человеку не дать ответы по собственной воле, он вытрясет их из нее вместе с душой.
Снова кивнув (и снова резко, выдавая напряжение), Далила сразу же сощурилась: подобное именование совсем не пришлось ей по вкусу – но стоит ли спорить и требовать, чтобы «из паба» больше не встречалось в одном предложении с ее именем? Не дрогнет ли голос? По крайней мере, рука если и дрогнула, то только в первое мгновение, и совсем незаметно, когда Далила протянула ее своему спасителю, пожимая широкую ладонь. Думая, что это прозвище было со своей историей. Что оно проросло в мужчину перед ней крепче имени, которое ему дали при рождении. И что через пару-тройку лет оно либо будет известно не только тем, кому не повезло связаться с бандитами Дануолла, но и далеким от этого людям, либо навсегда исчезнет среди других имен тех, кто не смог взобраться наверх. Ее пальцам, конечно, сложно сомкнуться на крепкой мужской ладони, хотя она уже давно не ребенок и выросла, и через пару лет растеряет последние остатки детского и девичьего в лице и движениях тела, но хотелось бы верить, что Слэкджов ощутил их пожатие. Она бы хотела верить, что, когда подняла глаза к его лицу, в ее взгляде было что-нибудь стальное… Да не было, конечно. До стали ей еще далеко. В ее глазах могла быть ярость и жестокость. Или, как сейчас, упрямство и что-то, что можно, пожалуй, назвать уважением. И что-то напоминающее ростки будущей жесткости – во всем, начиная от глаз и заканчивая сжатыми губами. Она боится его, это правда. Но она не унизит саму себя, показав этот страх. И она не даст себя в обиду, пусть даже для этого придется драться. И если он хотя бы попробует ударить ее или сделать что-то еще, он узнает, что иногда даже такая заморенная ободранная кошка, как она, может больно кусаться.
Вдохнув и выдохнув, Далила помолчала, покусывая губы и упрямо выдерживая его взгляд. Но прежде, чем рассказать, сначала не просит – просто говорит:
– Я бы хотела помыть руки сначала, если ты не слишком торопишься.
Разумеется, если смыть эту корку, снова проступит кровь из порезов на пальцах, но это не страшно. И, недовольно рассматривая действительно кровоточащие порезы, Далила поморщилась и хрустнула пальцами – не столько по глупой привычке, сколько из-за того, что ей казалось, будто они затекли. А может, она просто подбирала слова.
– Рассказывать на самом деле особо и нечего. Ее дружок встречается с ней… пожалуй, что не очень далеко отсюда, хотя я плохо помню. Я несколько раз прикрывала дуреху, если моя хозяйка спрашивала, где ее носит. Знала, где ее искать. И нашла сегодня. Она всегда была… – Далила на секунду прикрыла глаза и покрутила у виска указательным пальцем. – Так что, кажется, только обрадовалась возможность поболтать, пока ждет очередной встречи – уж не знаю, где там задерживался ее благоверный и почему он не дал ей ключи от квартиры, где они встречаются.
В ее словах плескались желчь и злоба – такая, какая бывает, когда особенно остро ощущаешь собственное одиночество и смотришь на тех, кто нежно воркует друг с другом. Хотелось назвать их идиотами, обоих разом и по отдельности. Хотелось сделать что-то такое… Обида и злость на хозяйку паба, выгнавшую ее, так и не заплатив, смешалась с чем-то совсем мерзким, что, по правде говоря, если копнуть поглубже, Далила сама в себе презирала. Но и с чувствами сладить не могла. Радость дурочки Аннабель отравляла ей жизнь. И сегодня Далила избавилась от нее, отомстив в лице легкой и незлобливой девицы всему остальному миру, радующемуся, пока она пытается просто выжить. Дружба, любовь, помощь, поддержка, справедливость, честность – эти слова были известны им, но не ей.
– И… – она пожала плечами, – я убила ее. Ударила раз пять или шесть. Может, больше – я не помню. Она даже закричать не успела – только пискнула, – ей пришлось глубоко вдохнуть, чтобы продолжить, потому что теперь, когда все закончилось, и Далила вспоминала произошедшее, что-то испуганной птицей колотилось где-то глубоко в груди. – Я сняла с нее несколько побрякушек. И тогда меня заметили. И все. Хозяйка отняла у меня угол и деньги – я отняла у нее родную дочь. За все надо платить.

Отредактировано Delilah Copperspoon (22-08-2017 16:43:26)

Чего он смеется? Первым ее порывом было подобраться, схватиться за рукоять ножа – не потому что она верила, что сможет отбиться, а потому что с ножом было спокойнее. Но если волчонок смеет скалиться, то он должен понимать, что не всегда его оскаленные зубы будут прощаться, и можно и ответить за дерзкий оскал. Поэтому она каким-то внутренним усилием заставила себя успокоиться, как заставляют порой сесть на место ретивых парней, подскочивших со стула, чтобы броситься в драку. Смеется он над ней или еще из-за чего-то, что слышит? Лучше, наверное, и не спрашивать – просто принять это как есть.
Она очень старалась держать себя так… так, как должно быть правильно. Угадать нужную манеру поведения. Она уже знает взрослый мир и знает, что такие люди, как он, конечно, ценят и ум, но только ум, подкрепленный силой. И значит, она должна быть сильной или хотя бы показать это, и показать гораздо больше, чем у нее есть на самом деле. Но еще она боялась пережать, перейти ту грань, когда смелость и сила превращаются в наглость. Сейчас ей нечем было подтверждать и подкреплять свою уверенность и гордость. Она много слышала о таких, как он – слышала и о том, какие жестокие расправы они могут устраивать: такое и в страшном сне не приснится, что иногда выдумывают во всех этих бандах. Пожаловаться бы хоть себе самой, что вот в итоге ее, нежную, в такую компанию – только кто же ее назовет нежной, если даже сама, даже в мыслях могла только посмеяться над этим словом, но никак не примерить к себе? Нежная, как же. Вот когда не сможет таскать тяжелые мешки, пусть и выбиваясь из сил, когда не сможет весь день быть на ногах и бегать, как будто из железа сделана, а все тело не отзывается болью, и желудок не плачется на дрянную еду, отдаваясь острыми уколами в самое неподходящее время, и когда не будет убивать в порыве злобы – тогда-то, может, кто-нибудь и назовет ее нежной. Зато она не просто видит, но порой чувствует его взгляд – проницательный, цепкий, но пока не угрожающий. И это заставляет задуматься о том, что по какой-то причине ее рассказ его позабавил, и он нашел в этом рассказе что-то, что пришлось ему по нраву. Он даже расщедрился на то, чтобы накормить оборванку, найденную на улице, а этого, Далила, признаться, точно не ждала, потому что у любой доброты есть предел. Постепенно отходя и чувствуя, как ослабевает давление пружины где-то внутри, она снова глубоко вздохнула и обхватила себя руками. Еще и для того, чтобы не выдал желудок, когда она учует запах съестного. И уж наверняка этот человек привык есть пусть не как аристократия в залитых светом столовых, но немало: Слэкджов был очень крепким парнем, а такая крепость держится не на одном лишь напряжении мышц – ее надо еще и кормить.
– Приходилось, – сказала она, поразмыслив. Следовало ли рассказывать, что первый раз она не собиралась убивать, и вышло это в пылу драки и от страха? Хотя он все равно вытащит из нее это, если пожелает. Она пожевала губу и оперлась спиной о стену, не сводя взгляда со своего спасителя. – Это было… – она помолчала, наморщив лоб и вспоминая, – где-то два года назад или немного больше. Я тогда работала в пекарне, и пекарь отправлял меня носить выпечку в разные важные дома. В одном из них я иногда задерживалась на кухне: там была… неплохая прислуга, – а точнее прислуга была по большей части хорошая: там ее не гнали, а одна из горничных принесла костюмчик молодой госпожи, который та подарила ей, и они перешили его на Далилу. Где он теперь был – тот костюмчик? Истрепался, изорвался, испачкался, потому что нежная ткань была соткана не для такой жизни. – И мажордом был… ласковый, – она криво усмехнулась, и глаза загорелись дико и жестоко. – Страсть как любил молоденьких девочек, особенно таких, о которых никто не запретит заботиться. Все норовил погладить, плечом задеть, на колени предлагал сесть, подарки дарил – только я не брала. Заглянул однажды, когда пекарь с покупателями разговаривал… за руку схватил, все просил погладить, – она с насмешливо-злым выражением лица опустила руку и изобразила вполне понятный и красноречивый жест – все еще в деталях помнила, как пришлось трогать его через брюки. – Ну а там чуть на столе меня не разложил. Я приложила его миской по голове, а затем с перепугу добавила еще, когда он отшатнулся.
Ее передернуло. Вспоминать эту мерзость до сих пор было неприятней, чем думать о холодном убийстве дурочки Аннабель. А еще она прекрасно понимает, что тогда ей просто повезло, и она и через пять, и через десять лет ничего не сможет противопоставить здоровому мужчине, так что на самом деле, пусть она все это время и смотрела в глаза Слэкджову, как будто предупреждая его, на самом деле никакой опасности она сейчас не представляла, появись у него желание хоть ногами ее по ребрам бить.
Одно хорошо: пока они друг друга поняли. Она не может сказать этого же о грубой компании, которой здесь заправляет Слэкджов, и если страх к нему ее немного отпустил и перестал ломать, то остались еще эти, все еще кажущиеся одинаковыми. Девчонка, даже костлявая – все равно девчонка для любой мужской компании. Что же, значит, набираться сил сейчас самое время. А еще надо бы поближе держаться к ее спасителю первое время – об этом она подумала неожиданно спокойно и холодно. Оперевшись на стол и из последних сил сжимая все мышцы в животе, чтобы не заурчал желудок, она переборола секундный страх и положила ладонь на предплечье Слэкджова, снова внутренне содрогнувшись от того, насколько его руки были мощнее ее собственных, и насколько жалкими выглядели ее пальцы, чуть сжавшиеся на его руке.
– Ты очень добр ко мне, – она даже не благодарила – просто говорила об этом, как о странной, но данности. – Но ты ведь не за рассказы меня кормишь и не из-за одной доброты душевной. Чего ты хочешь?
Она знала, что скорее всего он не выдумает чего-то такого, чтобы она отказалась, да и уйти отсюда ей не под силу, если он сам не захочет ее отпустить, и по сути выбора нет, но надо было хотя бы знать, на что она соглашалась, пока в упрек ей могут поставить только спасение, а не то, что она, фигурально выражаясь, ела с его рук.

Отредактировано Delilah Copperspoon (22-08-2017 16:42:07)

Далила только кивнула в ответ, сжав губы.
Теперь ее уже не поразишь тем, что мужики хотят, чтобы их где-то там погладили, и чтобы вызвать у нее шок и отвращение, нужно нечто большее, чем мужицкие яйца. Может, будь при ней тогда нынешний ее опыт общения с мужиками, она бы ему яйца оторвала и еще, может, откусила кое-что, но тогда она была просто девчонкой, которая не то что в руках не держала – в глаза не видела всех этих мужских причиндалов. Да и думала тогда об этом куда как меньше. Теперь она успела пережить и первого дружка, наговорившего ей гадостей о том, что с ней обниматься – больше о кости биться, да и вообще она не очень (а ведь не кривил носа ночью – за эти слова она потом получила по лицу, чтобы больше рот не раскрывала). Пережила и суховатого малого за тридцать, с женой и парой детей, который занимался с ней разными шалостями, пока хозяйки не было – он был забавный и довольно милый для того, кто ищет себе подружку на стороне. С ней наедине он первое время был застенчивым и боялся предложить ей то, на что не соглашалась его женушка, зато на людях мог такое отмочить, что все за животики хватались. Да. Ей бы тогда ее нынешний опыт – уж она бы, может, не убила того ублюдка, но заставила его даже дорогу к пекарне забыть. И, может, не потеряла бы хорошую работу, гораздо лучше ее места в пабе. Нет, мужиков с их штуковинами, жадных до чего угодно, лишь бы было теплое и еще как-то трепыхалось (хотя разные, говорят, бывают у людей странности), Далила уже не боялась: мужики у нее уже забрали все, что могли, да и не забрали – сама отдала, больше им забирать было нечего. Лишь бы не издевались и не били: кроме гордости и выносливого тела у нее больше ничего не было. Ей слишком часто приходилось подчиняться и делать то, чего ей не хотелось – и хотя бы собственным телом она хотела распоряжаться исключительно по собственной воле. Она себе совсем не льстила – просто уже знала, что некоторым дурь в голову бьет, когда на горизонте появляется кто-то без члена, болтающегося между ног, даже если смотреть совсем не на что.
Она медленно садится рядом со своим спасителем, стараясь не коситься совсем уж заметно на остальных здоровых детин (и где только таких делают!), и не слишком жаться к нему, смотрит на Слэкджова пристально и все еще настороженно, хотя ей уже ясно, что он не из тех, кто будет сначала подманивать лаской, а затем пинать под ребра. Чести у этого человека было побольше, чем у многих аристократов. Ладно. Поняв, что толкового ответа она сейчас не дождется, Далила решила, что терять уже нечего, и она хоть поест по-человечески, прежде чем что-то случится – а может, и не случится. Уж эту-то здоровую компанию она не объест, мелькнула мысль, вызвавшая у нее едва заметную улыбку. Ее желудок еще неизвестно, примет ли нормальную пищу в достаточных для здорового человека количествах после вынужденной голодовки в несколько дней длиной – не считать же всякую дрянь за еду. На вино она старалась не налегать, пила совсем понемногу: природа дала ей немалые духовные силы и выносливое тело, но вот умение пить и стойкость к алкоголю дать, видимо, забыла. В какой-то момент Далиле показалось, что она все же выпила чуть больше, чем следовало, и больше она к вину не притрагивалась. Это было в тот момент, когда она осознала, что думает о том, что все эти люди вокруг даже по-своему милы. Милы – ну ничего себе словечко. У их главаря была честь, сила и ярость, чтобы держать их всех в кулаке, но слово «милый» навряд ли подходило даже ему. Она слушала его и не чувствовала раздражения или желания, чтобы он, наконец, закончил травить байки. Он был довольно приятен, явно умен – и на этом все, пора бы взять себя в руки, пока она не начала глупо хихикать или еще что-нибудь. И пока ее не начало клонить в сон. Нет, точно больше никакого вина.
Послушно подскочив следом за Слэкджовом (как бы ни были «милы» эти «ребята», оставаться с ними она точно не хотела), она пошла за ним, уже не боясь смотреть на него и не буравя глазами собственные ноги. Согласно мотнула головой – отросшие волосы разлетелись по плечам, челка упала на глаза, и Далила поспешно пригладила ее. Помедлив и окинув его еще одним быстрым взглядом, она сложила руки на груди, чтобы придать самой себе смелости, и подошла ближе к нему.
– Что надо делать? – после убийства можно уже не стыдиться воровства или грабежа, или чем они здесь промышляли. Наверняка еще были крышей всем местным забегаловкам, но уж с этим они разберутся точно без ее, Далилы, участия. Она посмотрела Слэкджову в глаза – без вызова, но надеялась, что выглядела вполне спокойно. – Ты помог мне, привел в свой дом. Ты меня кормишь. После такого не бегут рассказывать обо всем страже. И уж точно не мне это делать – чтобы сначала они сцапали меня, а потом, дурея от собственного счастья и вывалив языки, понеслись ловить тебя. За еду, кров и ласку, – а то, как он обращался с ней, уже могло сойти за ласку, – надо платить, так что я в твоем распоряжении.
Далила хмыкнула и довольно ловко – не так много она выпила, чтобы не контролировать собственные движения – изобразила реверанс. И еще она с циничной усмешкой подумала о том, что сейчас о ней и ее спасителе думают его дружки. Шутки о девчонках – они никогда не меняются, какое бы ни было общество, и какие бы ни были времена. Ну и пускай думают, может, так даже к лучшему: то, что принадлежит вожаку, остальная стая вряд ли посмеет тронуть.
– Если, конечно, по твоему мнению могу чем-то пригодиться.

Отредактировано Delilah Copperspoon (02-06-2017 21:02:16)

На губах заиграла короткая улыбка и на этот раз не пропала сразу, как с ней это случалось от страха или смущения. На этот раз губы Далилы еще какое-то время хранили эту легкую улыбку. Может быть, ей не стоило позволять себе так разбалтываться, да еще и лезть с реверансами (не место реверансу в таком месте, ой не место, она бы еще начала учить бандитов правильному произношению), но это действие было оценено и заставило ее спасителя улыбнуться. Значит, к лучшему. Главное, чтобы не начал допытываться, что это еще иногда за манерность, и жить они будут совершенно полюбовно.
Подходить к столу ей никто не запрещал, смотреть, что на нем лежит – тоже, приказа держаться в стороне она не слышала, и потому Далила в несколько осторожных шажков, как уличная кошка, одним глазом косящаяся на добычу, а другой – на того, кто может эту добычу отнять, подошла к столу. Никто не прикрикнул и не замахнулся, поднимать шерсть на загривке было еще не время. Непривычно. Она коснулась пальцами края стола, сжала не столько для поддержки тела, сколько просто для уверенности, что ей и правда можно стоять здесь и смотреть, и взгляд Далилы заметался по карте. Неосознанно она нашла взглядом знакомые названия улиц, на которых проводила большую часть того времени, которое провела на улице, а уже потом, как будто успокоившись и увидев подтверждение, что она и правда до сих пор все в том же Дануолле, быстро перевела взгляд на место, на которое указывал Слэкджов. Она перестала улыбаться, чуть нахмурилась, так, что между бровями появилась небольшая морщинка, и слегка нагнулась над картой, чтобы лучше разглядеть названия улочек и переулков, присмотреться и попытаться представить, как все выглядит. Ни на секунду не прекращая следить за словами бандита, она изредка кивала, чтобы показать, что она слушает и слышит. Она не то чтобы очень много понимала во всех этих незаконных делах, но понимала, что трепыхаться, когда уже увяз коготок (да уж, насколько образно и ярко это звучит в ее случае), поздно, да и, похоже, этот парень пытался быть с ней до смешного честным. Почти рыцарь – уж чего Далила в свои шестнадцать уже давно не ждала, распрощавшись с детскими фантазиями. Бандит, который не поиметь ее хочет (исключительно в том смысле, чтобы получить от нее выгоду) и затем вышвырнуть обратно на улицу, а вроде бы обещающий какую-никакую защиту и гарантии – самое время ущипнуть себя за руку, чтобы проверить, не спит ли она, но Далила не решилась делать это сейчас, при нем.
На несколько секунд она подняла глаза и встретила взгляд Слэкджова, но вскоре снова обратила все свое внимание на карту. Скоро ее начнет клонить в сон, и лучше бы рассмотреть карту, прежде чем ей захочется положить локти на стол. Наконец, после недолгого молчания, Далила выпустила край стола и выпрямилась, обняв себя за плечи руками. Морщинка между бровями не исчезла, и лицо приобрело озабоченное выражение. Очень уж по его собственным словам сильно Слэкджов доверят совсем недавно подобранной девке, не может такого быть. Хотя это его дело, наверняка он подстраховался – и Далилу это волновало мало, она бежать не собиралась, что бы там ни нужно было ему в этой повозке. Воровать у банд – это вообще неблагодарное занятие. Она закусила губу, все еще скользя взглядом по карте – пыталась понять, что же именно ей не нравится.
– Охрана, – наконец, проговорила она. – У видных торговцев всегда бывает серьезная охрана – иначе ребята вроде твоих могли бы брать их голыми руками. Влезть я, может, и смогу, – основательно вытянувшаяся, высокая от природы, она из-за своего роста не просто казалась ужасно худой – она и правда могла бы ввинтиться в самый узкий лаз. – Но для этого надо или чтобы охраны не было, или чтобы они какое-то время не пялились на то, что охраняют.
Она снова наклонилась над картой – взгляд стремительно перебегал с названия одной улицы на другую, скользил по тонким линиям, намечая, как бы она могла сбежать, когда достанет то, что нужно Слэкджову. Вполне возможно, улепетывать ей придется, как сегодня от стражи – прямо у них на глазах. Значит, надо знать, куда и как бежать. Наконец, облизнув заживающую губу, которую она снова чуть не разгрызла, Далила подняла глаза и заговорила снова:
– Раз у нас есть время, мне надо побывать там. Присмотреться, понять, что и как… в какую сторону бежать, если увидят. И эта вещь, которая тебе нужна – можешь не говорить, что это, но хотя бы размеры, вес… Чтобы я знала, что искать и с чем делать ноги – а то может я надорвусь и шага не смогу сделать, так и вывалюсь из повозки.
Далила фыркнула. О плате, обещанной Слэкджовом, она сейчас даже не думала – об этом можно будет подумать, если она выберется живой из этой авантюры. Если все и дальше пойдет так, как он говорит, и он не выйдет из своего честного образа, то уж без какой-то благодарности он ее точно не оставит. Ей сейчас и важны были не столько деньги, сколько то, что он уже дал ей – еда и крыша над головой.
– А что твои… – просилось слово «ребята», но она решила подобрать более нейтральное слово, – парни подумают о том, что ты полагаешься в важном деле на девчонку, которую сегодня впервые увидел?

«Да уж, Слэкджов, трепло ты редкостное, и язык у тебя подвешен как надо». Слово «трепло» на сей раз не несло в себе никакой по-настоящему негативной окраски, но все равно это были не самые подходящие слова для разговора, поэтому Далила немного помедлила перед ответом. Она не была слепой и никак не могла не увидеть его подмигивания – могла бы смутиться, но ей не двенадцать и не четырнадцать, смущаться было уже нечего. Разве что задаться вопросом, с чего бы нормального мужика вдруг потянуло на ее мослы – хотя если она выпила чуть больше, чем нужно, может, и он находился в том же состоянии. Она ответила на его подмигивание усмешкой, легким прищуром и по-женски дерзким взглядом – уж в ее возрасте глупо этому не научиться.
– У тебя прекрасно подвешен язык, – «малыш», здесь напрашивалось слово «малыш», потому что это слово особенно звучит с людьми его комплекции, но это было бы уже слишком, и она была не настолько пьяна, – Слэкджов, но не забывай, что я еще и обязана тебе. Может, я просто возвращаю долг? – она подняла брови, сложив руки на груди и все с той же усмешкой глядя ему в глаза.
Ее язык был одним из главных источников всех ее проблем: очень уж сложно было заставить его не трепаться и не пытаться ужалить. И хорошо еще, если ее спаситель не обладает очень бурным и изменчивым темпераментом – иначе на одном из таких разговоров все может и закончиться. Он решит, что она над ним издевается, или ему просто не понравится ответ – и прощай, несостоявшаяся принцесса Далила, прощай ты и все твои мечты. Нет, она и правда сделает это не ради награды – по крайней мере, так ей кажется сейчас. Она слишком не любит шататься по улицам и слишком не хочет терять тепло, еду и защиту, и для нее сейчас все это – уже очень, даже слишком много. Его широкие плечи и хитроватые глаза не были гарантом спокойной и всегда сытной жизни, но он мог дать ей гораздо больше, чем она имела сейчас. Она подумала, что в таких, как Слэкджов, влюбляются, бурно и безумно – но замуж за них не идут. Потому что одно дело страсть, а другое – брак и жизнь в нем. Но она замуж и не собиралась.
Она подошла чуть ближе к бандиту и тоже посмотрела на карту.
– Было бы великолепно, – потому что на самом деле вся эта затея ее пугала. И если с волнением она справиться не может, да и признаваться этому здоровому мужику в нем стыдно, то подготовиться к дурацкой авантюре – вполне в ее силах. Она никак не могла перестать хмуриться, покосилась на него, недовольно пожевала губу и добавила: – Можешь поставить там кого-нибудь, кто будет меня ждать. У тебя нет причин мне доверять. Мне бы не хотелось, – она стрельнула в него лукавым взглядом, – чтобы ты сидел как на иголках и думал, что я тебя надула. Или чтобы пришиб ненароком.
Но нет, вот уж точно нет – играть с бандами в такие игры! Тащить то, что они считают своим! Не окончательно же она сошла с ума, и, даже будучи слегка навеселе, Далила рассматривала такую мысль как самую идиотскую на свете. Уж проще еще раз сыграть в салочки со стражниками – проще и безопаснее, потому что те, если догонят, просто ребра переломают и шею свернут, а в руках у бандитов еще будешь жалеть, что сразу не прибили.
Пожалуй, это был не первый, но все еще редкий, исключительный для нее случай, когда с ней разговаривали на равных. Все еще застряв для состоявшихся в жизни людей где-то между ребенком и взрослым, она на собственной шкуре испытала, насколько это неприятно, когда спрашивают с тебя, как со взрослой, а как заходит речь о мнении, так сразу называют ребенком. И в то же время не оставляла ее на протяжении всего разговора злая, насмешливая мысль: вот и все, что тебе осталось в жизни, Далила – горстка бандитов, а на большее ты не способна. Из них большинство были просто крепкими руками, мышцами для решения проблем, а ума, достаточного, чтобы достичь вершин, хватает только у нескольких человек. Думаешь, ты из числа последних, не просто исполнитель?
Завтра надо будет посмотреть, насколько там плохонький проулок – скорее всего, совсем, иначе можно было бы прийти заранее и прикинуться попрошайкой: тогда она была бы вообще элементом окружающего мира.
– Хорошо, – она кивнула. – Мне главное – влезть внутрь. А потом пусть попробуют догнать. Хотя, конечно, не идеальный расклад.
Если смотреть на карту, а не на бандита, уши лучше улавливают изменения в его голосе. Легкий нажим на одни звуки и пропуск других. Она чуть покосилась на Слэкджова, не вполне уверенная в том, что делает, но как тут противиться собственному дурному темпераменту? Молчание было нарушено его голосом, и она, наконец, перестала уже без особой на самом деле цели буравить глазами карту – вместо этого она окинула его все тем же дерзким, оценивающим, лукавым взглядом. Далила подошла к нему на расстояние немногим короче расстояния вытянутой руки, провела чуть согнутыми пальцами по груди сверху вниз.
– Если покажешь, где я могу отдохнуть.
И, возможно, с кем. Она сделала еще один маленький шаг вперед. В ее прищуре было что-то хищное и самоуверенное: да, она была не раскрасавицей, но по крайней мере природа не сделала ее уродливой, а все остальное – наживное. И если уж его тянет позаигрывать, то она не станет стыдливо опускать ресницы и бояться поймать его взгляд.

Она не станет говорить о том, что лучше быть своевременной, чем быть поставленной перед фактом, чем дать кому-то возможность потребовать долг, вляпаться в какую-нибудь мерзость против собственного желания. Сейчас она тоже вляпалась, но иначе, и к тому же она в некотором роде сама на это согласилась – по крайней мере, не пыталась возражать по-настоящему, и это «деловое предложение» не слишком ее возмутило. Зато она достаточно согрета вином и оттаяла, привыкнув к его обществу, чтобы сказать другое:
– Не надо меня пугать, Слэкджов, – она произнесла эти слова несколько легкомысленным тоном, потому что и он не угрожал ей всерьез, но потом заговорила уже серьезнее: – Я младше тебя, но прекрасно понимаю, что играть в такие игры с бандами – прямой путь в Бездну. Это ваш мир, и я в нем веса не имею. Я не самоубийца, – она качнула головой.
Скорее наоборот: она очень любит жизнь и хочет прожить еще очень долго. Она поможет ему достать то, что ему нужно, быстро отдаст свой долг и, возможно, после этого распрощается. Или, может, все-таки останется где-то рядом, потому что здесь было сытно и безопасно – по крайней мере, другие люди ей не угрожали… а сама банда? Сложный вопрос. Она еще решит, что с этим делать. Но, может, за эти пару дней она сможет обзавестись если не союзником, не другом и не полноценным покровителем, то хотя бы человеком, который вспомнит ее не самым злым словом и, может, не позволит кому-то ударить ее, если увидит на улице. В конце концов, должен же хоть кто-нибудь в этом мире вспомнить ее добрым словом, если с ней что-то случится, и она умрет вместе со всеми своими мечтами.
Она думала, что он навеселе. Или со своими странностями. Или воспользовался подвернувшейся возможностью, потому что шлюхи по большей части тоже не раскрасавицы, а она все-таки какая-никакая, но женщина и не пытается давить на совесть даже слабым сопротивлением. Она заранее простила ему любую такую странность и слабость, потому что он был неплохим, пригрел и накормил ее, обходился с ней хорошо, а она… В ней было что-то от собаки: стоило кому-то поговорить с ней ласково, и она на все готова. Может, она даже сама ждала этой, пусть грубой, но какой-то ласки, заботы, какого-то тепла. Если так подумать, то ей это было гораздо нужнее, чем ему.
Поэтому он посмеялся над ней и ушел, а Далила осталась в одиночестве – осмысливать то, что только что произошло. Она не могла подобрать этому названия, этому не было названия в ее мире, где, как она давно уяснила, каждый готов ухватить любой кусок, если только удастся его ухватить. По логике этого мира такой мужчина, как Слэкджов, должен был воспользоваться ее податливостью, и дальше все было бы просто и понятно. Сейчас же это никак не укладывалось в ее голове. Поэтому она даже не смогла ничего придумать в ответ и вообще сказать хоть что-то.
– Вот ведь приличный человек, – пробормотала Далила, чувствуя, как рвется наружу смешок. – И где вас только таких делают.
Она не стала его сдерживаться и тихо, неуверенно рассмеялась, все еще только приближаясь к пониманию его поступка. Да нет, все ясно: она просто недостаточно хороша, а у него есть достаточно миленьких девчонок, состоящих не из одних костей. Он… он просто…
– Приличный человек, – на новом смешке повторила она и тут же расплакалась – через свой несмелый, осторожный смех.
Слезы она утирала поспешно: если кто-нибудь увидит, то сраму не оберешься.

Укутавшись поплотнее, как сильно мерзнущий (что, впрочем, было недалеко от истины) человек, Далила шагала по проулку, который она днем раньше облазила вдоль и поперек, как и все вокруг, ища пути для возможного суматошного побега, когда некогда будет раздумывать, осматриваться и заглядывать за углы. Рядом была оживленная улица и, возможно, она сможет затеряться там… возможно. Вероятно. Пока она просто делает вид, что куда-то очень целенаправленно идет. Как только…
Она услышала, как приближается повозка и, не поднимая головы, сбавила шаг в ожидании, когда торговец с охраной, едущий в ту же сторону, что и она, проедет мимо. Сердце ухало чуть ли не в желудке, но чем ближе была повозка, тем спокойнее казалось ей его биение. Теперь бандиты должны отвлечь охрану, следовавшую за повозкой, чтобы дать ей время забраться внутрь.

Сперва шум у повозки привлек и ее внимание, но Далила даже не успела посмотреть туда – только мазнула взглядом, и в следующее мгновение в голове словно произошло какое-то озарение. Не время было пялиться по сторонам – пусть этим занимаются случайные свидетели, которым тоже интереснее смотреть на маленькое представление у повозки, чем на щуплых девчонок неподалеку, да сами охранники – вот уж кто точно должен смотреть совсем в другую сторону. Далила не сорвалась с места и не побежала – она даже не изменила темп шага, и без того достаточно быстрый, но не слишком торопливый, но он таким был, потому что иначе становилось прохладно. Она просто развернулась и зашагала в направлении повозки – и при этом немного в сторону, как будто хотела обойти. И, проходя мимо, вдруг свернула быстро юркнула внутрь, в щель в навощенной от дождя парусине – она могла бы запрыгнуть сюда даже на ходу, и, если сделать это аккуратно, никто не заметил бы, что повозка вдруг потяжелела – да и с чего бы ей тяжелеть? Хорошо, если в Далиле было хотя бы девяносто фунтов. Здесь звуки показались ей более приглушенными, но она не слишком прислушивалась: это было не ее дело. Все, что происходило снаружи, было не ее дело, потому что ее дело – это найти шкатулку и выскочить прочь из повозки, прежде чем кто-нибудь из охраны вспомнит о том, чем они должны заниматься, и проявит рвение и любовь к своей службе. А если вздумает заглянуть, если она зацепила парусину так, что край загнулся внутрь? Далила быстро оглянулась и поправила плотную ткань, а затем поползла вглубь повозки, видя разве что какие-то очертания в этой темноте. Ударившись коленом о край ящика, она подавила вскрик, на несколько секунд словно бы застрявший у нее в горле, залезла пальцами в карман и достала коробок со спичками – как ни странно, руки у нее почти не дрожали, и спичку удалось не сломать и зажечь с первого раза. Маленький огонек едва осветил нутро повозки, и она принялась торопливо рассматривать ящики – рядом лежала и пара мешков, но она здраво рассудила, что никто не будет прятать в них шкатулку. А если будет, то им всем наступит абзац. Следовало для начала взяться за решение более реальных и выполнимых задач.
Спичка потухла, и Далила, бесшумно ругаясь и упираясь кончиком языка в сжатые зубы, зажгла новую. Снаружи грохнуло – кто жил на улицах и видел стражу или членов хотя бы одной банды в глаза, тот сразу узнает звук выстрела, потому что в Дануолле не слишком скупились на пули, – и что-то тяжелое ударило в бок повозки, заставив ее самую малость покачнуться. Далила резко выдохнула, тонкий огонек дрогнул, но она успела заметить внутри небольшого (всего-то и хватит, чтобы поместиться там ей, если вынуть все остальное) сундука, в котором, должно быть, были какие-то вещи, принадлежавшие самому торговцу, не для продажи, нечто, вполне подходящее по форме и размерам для того, что ей надо было вытащить. Задутый ее дыханием огонек потух в ту же секунду, когда Далила сунула в сундук руку, стараясь не думать о городских легендах, в которых злобная хозяйка отбирает у своей горничной дорогой той медальон (иногда, правда, рассказывали о колечке, но чаще все же был медальон, и в нем – непременно прядь волос возлюбленного) и прячет в своей шкатулке с драгоценностями. А когда ночью горничная прокрадывается в спальню, чтобы вернуть дорогую сердцу вещь и в темноте тянется пальцами в нутро шкатулки, то чувствует укус: хозяйка держала там ядовитых змей, чтобы отвадить воров. Разумеется, вскоре несчастная горничная умирает от яда.
Сердце рухнуло куда-то в район таза, когда сзади послышались шорохи, и кто-то гораздо тяжелее нее влез в повозку. Она резко вдохнула, уже готовая задержать дыхание и так и не зажегшая новую спичку. И выдохнула.
– Я чуть прямо здесь не умерла от твоих внезапных появлений, – прошипела Далила, снова ударилась о тот же злосчастный ящик, на этот раз локтем, самыми косточками, но все же подползла ближе к бандиту и, стараясь беречь ушибленный локоть, посмотрела на выхваченную из сундука вещь уже в слабом, но каком-никаком освещении. – Она? Если мы будем копаться во всех этих ящиках и мешках, то можно сразу отправляться на дно Ренхевена, – окинула Слэкджова коротким взглядом и прикинула, что ему особо некуда прятать шкатулку, чтобы не занимать руки – сунула себе под рубашку, заправленную в брюки. Прислушавшись к шуму снаружи, добавила: – Там совсем плохо? А то можно было бы угнать, если твои там всех положили, – судя по шумихе, еще не всех. – Тут не рыжье или сверкальцы, я видела – проще будет сбыть.
Хотя Чужой ее забери, если у таких ребят, как Слэкджов, не было какого-нибудь прикормленного ювелира. Что же, когда-нибудь он точно будет – если они переживут все это. Додумывая эту мысль, она выскочила из повозки, чтобы дать деру: стража еще не появилась, как это часто бывает, когда кто-то в чудесном городе Дануолле влипает в неприятности, но кто знает, когда они могут свалиться, как снег на голову. Она успела увидеть чью-то вскинутую в ее сторону руку, и что-то в этой руке. Снова грохот, но Далила его толком не слышала: ей было не до того. Ее ударило в плечо и дернуло так, что она почти развернулась лицом обратно к повозке. Не чувствуя плеча, она рухнула на мостовую и откатилась в сторону (больше отталкиваясь ногами и скользя разбитыми каблуками на мостовой) так, чтобы не было видно с той стороны, откуда стреляли. Попыталась встать, но левая рука не желала слушаться, и она едва не упала снова.
Она вдруг подумала, что план Слэкджова был отличный. Просто иногда планы не работают. Злясь на саму себя, она оперлась о грязную мостовую здоровой рукой и все-таки поднялась на ноги, чуть пригибаясь и затравленно оглядываясь по сторонам. Куда бежать?

Она знала, что это такое. Понимала, потому что не была глупой. В нее попали: оттуда и капли крови на мостовой, и непослушная рука, из-за которой она не сразу смогла подняться на ноги, потому что та больше не могла выдержать ее вес. Боли еще не было, и Далила знала, что так тоже часто бывает.
Ее уже должны были схватить или добить, пока она пыталась прийти в себя, но, кажется, тот, кто заметил ее, выхватил ее щуплую, высокую фигуру среди широкоплечих здоровяков Слэкджова, отвлекся на что-то еще. Больше выстрелов не было. И, пока в нее снова не начали стрелять, Далила припустила со всех ног прочь. Она неслась так, как, наверное, описывалось в книжках Джессамины: «как заяц, уходящий от погони», по крайней мере, Далила думала, что именно такое сравнение здесь и подходит. Она не знала точно. В городе зайцы не живут, а дочке кухарки никто не станет показывать живого зверька. Все, что она видела – это уже освежеванных кроликов.
Кроликов надо уметь отличать от кошек. Поэтому лучше всего брать тушки у тех продавцов, которые оставляют одну лапку с шерстью и коготками. А еще у кроликов задние ноги развиты больше передних, а у кошек все лапы одинаковые.
Мысль о кроликах и кошках, пожалуй, не давала ей свалиться. Боль еще не пришла, но она уже чувствовала, как ноет плечо. Она боялась остановиться: что, если сзади ее уже нагоняют, а она просто не в состоянии услышать погоню из-за стучащей в ушах крови и собственного шумного дыхания? В конце концов она юркнула в вонючую подворотню недалеко у реки, стараясь беречь плечо и левую руку, пристроилась у крыльца, пытаясь отдышаться. Спохватившись, прижала правую руку к груди – на месте ли шкатулка? Та была на месте. Вот и хорошо. Она посидит еще немного и пойдет дальше. Может, сообразит, как бы примотать руку к телу, чтобы та меньше дергалась. Она болела, глухой, тяжелой, раскатистой болью, колотившейся изнутри плеча.

Когда она пришла в себя, солнце уже приближалось к горизонту. Далила попыталась пошевелиться: скоро могут вернуться жильцы, и вряд ли они будут рады видеть здесь какую-то бродяжку, которая неизвестно, не собралась ли что-нибудь у них стянуть. Но судя по тому, что видела Далила, здесь и тащить-то было нечего. От движения плечо обдало ее новой волной боли, и Далила вдохнула и выдохнула, тихо заскулив сквозь сжатые зубы. На глазах выступили слезы, и Далила, нахмурившись, утерла их рукавом. Снова вдохнула и выдохнула, а затем медленно поднялась, борясь с дурнотой, от которой ноги становились ватными. Пошатнувшись, она осторожно прижала немилосердно болящую руку к телу здоровой и побрела прочь. На ней было несколько слоев одежды, и все-таки пятно крови уже было заметно… ничего, кровью в Дануолле уже мало кого можно удивить. Главное – не налететь на стражу.
И еще понять, где она находиться, и как ей добраться до берлоги Слэкджова. Далила еще сохранила остатки разума и понимала: больше ей идти не к кому. Может, хотя бы они смогут ей помочь – больше и некому было. А может, просто удавят и прикопают где-нибудь. В любом случае, надеяться ей было больше не на кого. А Далила сейчас была на той стадии боли, когда уже просто хочется все прекратить. Она очень старалась не плакать и сжимала зубы, разгрызла до крови нижнюю губу. Надо просто дойти. Вот, кажется, и приметное здание, которое она видела, когда вместо со Слэкджовом убегала от стражи. Еще одно, последнее, усилие, шагов… ну, может, сто.
После сотого шага ей пришлось сделать еще один. И еще. Рука пылала жаром и болью. Еще шаг. Пальцы левой руки отказывались шевелиться. Еще один шаг. А потом еще. И еще.
Увидев знакомые доски, Далила споткнулась и едва не упала. Скрипнула зубами, потому что очень хотелось взвыть, и заковыляла дальше. Она хотела закричать, позвать Слэкджова, но оказалось, что и голос ей едва подчиняется. И во рту пересохло. Вместо крика она сумела издать только едва слышный хрип.
Она и видела-то уже только то, что было впереди, каким-то узким коридором, за пределами которого мира просто не существовало.
Кажется, за эти доски она все-таки рухнула не как живое тело, а как мешок с мукой. Но, кажется, все-таки в чьи-то руки.

Пожалуй, когда хватало сил, и в редкие мгновения мысли могли касаться чего-то кроме пожирающей всю ее руку до плеча боль, она злилась. Злилась на того, кто в нее выстрелил. Злилась на пулю, маленький вроде бы кусочек металла, который причинял столько боли, словно ее уже лишали руки. Злилась на Слэкджова с его дурацким планом и тем, что он не предусмотрел всего этого, что втянул в это ее… что даже не послал никого на улицы, проверить, не скопытилась ли она. Хоть бы позаботился о своем проклятом грузе, который ему нужно было позарез достать, чтобы, видите ли, позаботиться о своих ребятках! Как же, как будто она не знала, чего хотят такие, как он. Чего вообще хотят все. Утвердить себя, очень прочно, и власти, и жрать от пуза, и чтобы смазливые девки в это время липли. Она едва переставляла ноги, плелась, наверное, как пьяная, хотя, кажется, не то чтобы совсем плохо, иначе ее бы давно попытались обобрать до нитки другие уличные бродяги. А этот хренов идеалист и приличный человек… не по его ли милости она неизвестно каким чудом еще не свалилась? Ей едва хватало сил и выдержки, и, может, еще упрямства, чтобы не захныкать. Себя было очень жаль, да и кто еще мог ее пожалеть?
На себя Далила на самом деле тоже злилась. Хотя бы из-за того что ладно этот долбанный идеалист, но у нее-то есть голова на плечах! Она-то должна была понимать, что это дурацкая авантюра! Что он, должно быть, умом тронулся, если думает, что все у них пройдет гладенько да ровненько! Она-то не была ни сумасшедшей, ни идеалисткой и не собиралась действовать в интересах каких-то там ребяток – только в своих, и этого достаточно, благодарю покорно!

Она бы, наверное, не удивилась, если бы у нее из-под одежды выдрали вожделенную шкатулку и отшвырнули прочь, в уличную грязь. Потому что именно так и делаются дела на улицах, и там выживает сильнейший, а она… она сейчас была совсем слабой, что ни говори. Не смогла бы сопротивляться. Кажется, она на какое-то время потеряла сознание, поняв, что наконец-то добралась, или как-то еще отдалилась от реальности – и здесь, и вроде бы не совсем здесь. Разумеется, стоило только самую малость ослабить напряжение, прекратить себя настегивать. Но когда вместо тупой, почти привычной боли пришла даже не острая, а режущая, жгущая, сметающая все на своем пути какой-то сумасшедшей волной – тут бы очнулся кто угодно, если он только не на пороге смерти. Далиле было плохо, но умирать она пока не собиралась.
Когда на ней начали рвать рубашку, она порадовалась, что ей хотят помочь. Когда дернуло рану, срывая корку засыхающей кожи, она вздрогнула всем телом и застонала, закусив губу. Она все еще понимала, что ей хотят помочь. Надо просто…
Далила хотела закричать, пискнула, но задохнулась от боли, от ошпарившего рану виски, как будто ее не спиртом поливали – прижигали каленым железом или хотя бы головней из костра. А потом все-таки закричала – громко, пронзительно. И ей не было ни капельки стыдно. Она даже не думала сейчас об этом. Любой бы закричал. Она выгнулась, хотя это тоже причиняло боль, пытаясь вырваться, уйти от жгущей струи, смотрела вперед и вокруг, но не видела, потому что все ее чувства были сосредоточены только на ее плече и дальше уйти не могли. Она дернулась, уже не понимая, что происходит, и что с ней делают, и зная только, что ей больно: боль заглушила разум, оставляя одни инстинкты, совершенно сбитые с толку. Крик перешел в вой, она попыталась ухватиться за что-нибудь здоровой рукой, вырваться, пока остатки разума призывали успокоиться и довериться. Но она никак, совсем никак не могла довериться, потому что было больно, и никто не брал на себя труда ее успокоить и сказать, что все хорошо. Мамы уже давно не было, а больше ее никто не утешал. Ей было больно, и она плакала. Как любая шестнадцатилетняя девчонка.
Может, именно поэтому она не почувствовала боли от удара.

Темнота была приятной, прохладной, и главное – в темноте ничего не болело. Но проснулась она все равно от боли, уже начиная понимать, что та еще не скоро ее отпустит. Было, может быть, не так плохо, как когда она брела к убежищу Слэкджова, но все еще совсем ничего хорошего. Лоб был весь в испарине, и спина вся покрылась потом. Далила и сесть смогла, пожалуй, только потому что была приучена работать даже тогда, когда болит спина, и в животе все как будто пронзает огромными иглами. И, несмотря на то, что кто-то заботливо укрыл ее одеялом, ее колотило. Но встать было нужно, и она пускай медленно, но все-таки заставила себя встать. Ладно хоть нужно не облегчиться: еще неизвестно, сколько она провалялась, но, кажется, облегчаться ей было нечем. Иначе пришлось бы просить кого-нибудь помочь, а она уже достаточно соображала, чтобы снова вспомнить чувство стыда. Кажется, хотелось пить. Но она еще не могла понять точно, потому что…
Выбравшись наружу, она едва смогла сделать пару шагов, прежде чем ее все-таки стошнило – Далила едва успела уцепиться пальцами за стену, чтобы не упасть. Рвать, впрочем, было почти нечем: когда она там в последний раз ела? Кто-то сердобольный туго привязал раненую руку к телу, и по крайней мере она не слишком растревожит рану.
– Не сдохну – потребую бархатный берет и туфельки на каблуках, – прохрипела Далила, с трудом, по стене, выпрямляясь и борясь с сотрясавшей все тело дрожью.

Уж хотела бы она знать, как этот идеалистичный хмырь принесся так быстро, как будто сидел там караулил, но это на самом деле и не важно. Ей едва сил хватало, чтобы разогнуться, а не сползти по стеночке, тошнило одновременно и по-настоящему, и еще от себя самой и собственной стыдной слабости. И уж конечно не по ее нынешним силам сейчас было что-то там ему отвечать, да и вряд ли ответ ее вообще был кому-то нужен. Далила слабо мотнула головой, думая отблагодарить за возню (и с чего бы ему вообще с ней возиться?), но так ничего и не сказала. Неловко дернулась, от движения отдало в плечо, и она тихо охнула, вздрогнув всем телом. Колотит ее нещадно, и холодина вокруг просто страшенная, хотя, конечно, это всего лишь озноб, это понятно, и все-таки холодина была такая, что у Далилы губы дрожали, пока она пыталась что-нибудь ответить. Осторожно, чтобы не разлить бульон, впихнула миску обратно ему в руки.
– Не надо, – возражать выходило слабо, но, пожалуй, так будет лучше. – Не хочу. Не переводи жратву – все равно извергну. Попить лучше дай. В горле дерет, и вкус мерзкий.
Она, признаться, боялась, что и с воды ее вывернет: уж слишком сильно колотил ее озноб. Воду впрочем она все равно пила жадно, большими глотками и разве что не облившись. И потом прислушивалась к ощущениям, боясь, что и правда все полезет наружу.

Через пару дней жар отступил. Через неделю она уже спокойно вставала, бродила по убежищу банды и, вопреки собственным страхам в первый день, ходила в нужник без посторонней помощи. Не так уж страшна была ее рана, и если бы не жар, так все было бы и вовсе в порядке. Еще через какое-то время она уже ловко отплясывала под веселую музыку, постукивая каблуками новых сапожек, которые и впрямь потребовала – заместо туфелек, потому что туфельки все-таки были обувкой для другого образа жизни. Прошла еще неделька-другая, и оказалось, что она не такой уж обтянутый кожей скелет, и ее еще можно привести в порядок – было бы желание. Не сказать чтобы молоденькая бандитка вся лоснилась, как кошка в богатом доме, но и на себя прежнюю уже не походила. А слегка старомодный берет ей был ой как к лицу, как и снятые с любовницы какого-то поверенного шмотки – фигуры у них были почти один в один, только у холеной суки грудь была больше, но это не так уж и страшно.
Прошло еще какое-то время, и Далила подумала, что жизнь эта была не так уж плоха, а стража до них добраться не могла, как ни старалась. Потому что глупы были. А вот Слэкджова она бы теперь точно совсем не назвала бы дураком. Потом она привыкла, начала считать себя настоящей бандиткой, своей, думала, будто бы именно этому миру и принадлежит, разрисовывая стены эмблемой банды. И все это время она буквально липла к Слэкджову. О, она была в него влюблена, потому что никакой шестнадцатилетней девчонке не сбежать от любви к своему спасителю и благодетелю, тем более если он хорош собой.
Щегольский берет сейчас лежал рядом, на столе, а на нем, небрежно сброшенные – перчатки, тоже снятые с какой-то дамы. Вышло, пожалуй, весьма эстетично.
– А я-то думала, ты никогда не подставляешься, – проворчала Далила, бережно и крепко заматывая порез от клинка какого-то Шляпника на руке Слэкджова. Она бы и под страхом смерти не сказала никому, что ей это нравится – находиться так близко и прикасаться к его коже. Даже если и так. – И никакому говнюку тебя так просто не достать.
Сама-то она, конечно, знала, что его едва не окружили, и на самом деле это был всего лишь легкий порез, потому что Слэкджов успел уйти из-под удара, и его только слегка зацепило, чиркнуло по руке, но не могла не сказать, не выплеснуть свое беспокойство, маскируя его под раздражение и недовольство.

Пожалуй, он ее баловал. Пожалуй, она даже ему понравилась, ну или как это иначе объяснить? Будь она старше, она бы смогла взять его в оборот, крутила бы им понемногу, а так… У нее еще не было такого опыта – да и вообще немного было опыта, потому что мужчины, конечно, и есть мужчины, во что-то другое не вывернутся, но они все-таки разные, как ни задирай нос и не вещай, что все одинаковы. А так она просто помнила, что однажды он уже посмеялся над ней и отступил, хотя она уже готова была повиснуть у него на шее. Имел право. А Далила понимала намеки, и второй раз прыгать на те же грабли – увольте, это надо быть смелой до сумасшествия. Во второй раз так позориться она не собиралась – хватило и первого, чтобы до конца ночи хотеть провалиться под землю и густо краснеть, вспоминая этот случай.
Остальную банду она держит на расстоянии: прекрасно понимает, что случится, если в такой компании закрутить с кем-то еще – рано или поздно придется крутить и с остальными, а это плохо кончается, да и она не из таких. Да и разве ей нужен кто-то еще? Юношеская влюбленность тем и прекрасна, что на кого-то еще смотреть не хочется, даже если не хватает решимости не только на шее висеть и валять дурака. Она себя не обманывает, уже не обманывает – сначала попыталась, конечно, сделать вид, что это ничего не значит, и он просто приятен ей, и ей просто нравится с ним разговаривать – но ведь ясно, что все это глупости и вранье самой себе. Она втрескалась по уши, да еще и в того, кто сейчас казался ей гораздо старше нее. И очень хорошо она себе представляла, что он скажет, вздумай она всерьез к нему липнуть: «Что это ты еще за глупости удумала, дорогуша?» Приходилось довольствоваться и тем, что есть.
– Ой да брось, – будь у нее на голове берет, она бы лихо сдвинула его на затылок, а так только волосами тряхнула, но они были короткие, и это было и не заметно толком. – Всего лишь царапина. Заживет и мясом зарастет! Но нисколько не сомневаюсь, что он оттуда вообще не ушел.
Когда он взял ее за руку и изобразил из себя эдакого галантного кавалера, она уж было хотела покатиться со смеху: чего еще удумал! Но не иначе кто-то невидимый надоумил: шифроваться шифруйся, а берега знай. Еще обидится, и чего ей тогда с ним делать? Потому Далила только фыркнула и вытянула руку из его пальцев. Ну, может, покраснела слегка, но это он, если повезет, и не заметит. Хитро сощурившись, она запрыгнула ему на колени – ведь ноги-то у него целые, уж не пострадают – и оперлась локтем о его плечо, как будто бы так и положено быть.
– А они, похоже, чуют в тебе угрозу. Боятся, что спихнешь их главаря и их заодно с их городского пьедестала. А что ты вообще делал? Какие-то дела, о которых мне не позволено знать?
Она лукаво улыбалась, болтая ногами и опасно наклонившись назад, хотя, конечно, если она не удержится сама (а ее руки еще не разучились держаться, уж в этом Далила была уверена), Слэкджов не даст ей упасть, и обе руки для этого тоже не обязательны. Пожалуй, будь она старше, эти выкрутасы показались бы ей глупостью – но сейчас они были единственным возможным решением, если уж хочется все время крутиться рядом со Слэкджовом и делать вид, что это совершенно естественное общение. Что вот такая она непосредственная, вот и весь сказ.