Растерянность всё еще отзывалась мерцанием в уставшем теле, каждую кость и мышцу которого тянуло ноющей болью, хотя отголоски сотни голосов, поднявшихся в едином порыве, давно рассеялись в снежной тишине камней и свисте ветра в скалах над низиной, в которой лежал притихший, слабо потрескивающий кострами и звякающий чьим-то металлом лагерь. Темнота всё ещё лежала густо, и дрожащий голубой свет завесного огня не мог отогнать её далеко — но что-то изменилось в воздухе, в ощущении этой бесконечной ночи, давая понять, что скоро она закончится. В горах темнеет рано и светлеет позже всего — солнцу требуется больше времени, чтобы подняться над скалами. Но рассвет придёт — скоро. И, похоже, мало кто в лагере был готов лечь спать, не увидев настоящего дневного света.

Казалось невероятным, что с того момента, когда сигнал тревоги разбил их праздничное веселье, прошло от силы каких-то десять часов. За это время изменилось всё, что могло измениться. Маханон скрестил руки на груди, обхватив ладонями локти, и медленно выдохнул, глядя сквозь лёгкий парок от собственного дыхания на лежащее впереди ущелье. На север отсюда, сказал Солас. И пусть он говорил о видении из Тени, о чьих-то снах и воспоминаниях, неизвестно, насколько реальных теперь, в настоящем, это уже было хоть что-то. Какое-то направление, идея, шанс. Цель — более близкая и понятная, нежели необходимость остановить древнего магистра, вознамерившегося стать новым единственным Богом.

Лавеллан передернул плечами, c содроганием вспоминая мёртвый, чужеродный запах древнего тела, искажённого, порванного и переплетённого кровавым лириумом. Правая ладонь невольно двинулась выше, потирая плечевой сустав, который ему только чудом не вывихнуло. Тем же чудом, каким обернулось падение в пещеры — глубже, дальше, чем смогла дотянуться рокотавшая за спиной лавина. Маханон был готов к тому, что там всё и закончится, он понимал, на что идёт — но кому-то свыше было угодно, чтобы он пережил и это тоже. В такие моменты тишины и одиночества снова накрывало чувство нереальности, неверия в то, что всё позади — и заставляло глубоко, резко вдохнуть холодный, переступая с ноги на ногу по похрустывающему снегу, вслушиваясь в ветер, убеждая себя, что действительно живёшь.

Из-за этого оставаться одному хотелось меньше всего. Тряхнув головой, Лавеллан повёл ладонью над факелом, гася волшебное пламя, и медленной походкой направился назад, к лагерю. Должно быть, такое же тревожное чувство, что донимало его, не давало сейчас спать и всем остальным — смешанное со страхом подозрение, что всё сейчас происходящее просто сон. Во всём, что сейчас изменилось, перевернулось, спуталось и рухнуло в обломках хотелось увидеть хоть какие-то действительные перемены к лучшему. Те самые, которые пообещало им его возвращение. И он дождётся рассвета вместе со всеми — и тогда, только тогда, можно будет позволить подогнуться и без того неверно ступающим ногам. Нескольких часов забытья и кружки крепко заваренной настойки эльфийского корня было достаточно, чтобы прийти в сознание, но не для того, чтобы оставаться в нём надолго.

И он точно знал, где хочет провести эти минуты ожидания, замирающего в нерешительности, пока проснувшаяся надежда еще только собирается укорениться и расцвести. Они живы, они ещё могут побороться, какой бы величины угроза не встала перед ними. Сколько бы потерь не осталось в руинах позади, дорога вперёд всегда стоит того, чтобы идти по ней, не оглядываясь.

— Выпьешь со мной? — взяв у церковной сестры, хлопотавшей у огня над раненными, две металлические кружки, наполненные горячим тонизирующим отваром, он подошёл к Кассандре и протянул одну ей. Что ж, в этих снежных завалах и с помощью магов, поддерживающих огонь, они хотя бы без горячей воды не останутся. — Нам предстоит долгая дорога. Стоит беречь силы, пока они есть, — мягко заметил Лавеллан, улыбнувшись уголками губ. Он-то хоть сколько-то пусть не сна, но относительного отдыха успел урвать, а Искательница-то наверняка держится на ногах с того самого их последнего разговора, прерванного приближением враждебных войск.

— Инквизиции понадобится новая цель... — повторил он вполголоса то, что было сказано прежде. — Если Создатель так исполняет желания, то я бы поостерёгся в будущем что-то ещё у него просить, — усмехнувшись, Маханон сделал неспешный глоток, кидая взгляд на освещенные рыжим лагерные палатки и немногих бродящих между ними людей.

Создатель. Когда-то он отвечал, что верит только в эльфийских богов. Но кто из его давно разделённого со своим народом пантеона мог бы вот так вмешаться в жизнь смертного, сотворив невозможное? Говорят, он тоже давно отвернулся от своих детей. Но Воля его продолжает формировать этот мир — и есть вещи, которые ничем, кроме этой воли, этой силы провидения, этого "как всё должно быть" объяснить и в самом деле невозможно...

Маханон не спешит отвечать — в заметной задумчивости садясь рядом на плотно набитый тюк и опираясь локтями на колени. Ладони, сжимая кружку с боков, не дают ей остыть так быстро, как может металл на подобном морозе. Сейчас, в перчатках, не видно, как левая рука Вестника мерцает неизменной зеленью метки, настойчиво и спокойно; значит, Завеса рядом ещё крепка, — и сам он, думая о другом, уже привычно не обращает внимания на постоянное жжение под кожей. Неприятно, но самая меньшая из проблем, стоящая далеко за собранной коллекцией синяков и трещиной в ребре, из-за которой он сейчас дышит и в половину не так глубоко, как обычно. Морозным воздухом, впрочем, глубоко дышать и не хочется — начинает болеть ещё и нос.

Не выжил больше никто... весь вес этих слов, вес избранности, вес уникальности сейчас лёг ему на плечи и надавил, пробуя на прочность. Снова. А ведь началось всё даже не с метки. Не с, — как Корифей назвал его? — Якоря. Магия, дар и проклятие, была первым испытанием. Смешным теперь. Судьбе как будто доставляло удовольствие пинать его, словно детский мяч подкидывая на мыске стопы — всё выше, и выше, и выше. Первый клана, будущий глава. Вестник Андрасте, "что держит ключ к нашему спасению". Теперь же? Видя склоняющихся перед ним людей, молитвенно сжимающих руки, уповающих, просящих, он ощущал себя так странно... растерянно, и вместе с тем — светло. Они поверили в него — сегодня. В то, что он пришёл не просто решить проблемы, но и провести их дальше, к новому будущему. Рабочая рука Инквизиции стала её сердцем, средоточием новой надежды. Лишиться Вестника тогда, уходя из Убежища, было проще для всех. Он выполнил свою задачу, он закрыл Брешь. Лишиться его теперь будет куда как менее выносимо. Не после того, как он снова вернулся оттуда, откуда обычно не возвращаются.

Эти надежды, эта вера, — они оплетали его, словно плети душащих лиан, они врастали в него, становясь одним целым, пленяя, не оставляя ни шанса на избавление. Он увяз в этом без права повернуть назад, без возможности дёрнуться — только дышать и думать, что делать с тем невероятно многим, что теперь от него зависит. Быть должным не дыре в небесах, а сотням людей и не только людей — совсем другое ощущение. Невероятно тяжёлое, но вместе с тем — приятно тешащее самолюбие, он не мог этого отрицать.

От него теперь и дальше будут ждать чудес. Героических свершений, достижений невероятного. И тем не менее, Маханон не ощущал страха перед таким будущим, перед ответственностью и долгом. Он не мог понять, почему, но он чувствовал себя защищенным. Словно кто-то и в самом деле держал его в ладонях вот так, как он сам сейчас держит эту кружку, оберегая, укрывая и согревая, давая время исцелиться и оправиться от ран. Он сделает то, что от него требуется, обязательно. В конце концов, он всегда любил бороться и достигать. И он пройдёт по этому пути так далеко, как только его хватит.

— Я... не знаю, во что верить, — наконец ответил эльф, тяжело вздохнув и не поднимая взгляда от кружки. — Я говорил, что почитаю своих богов, пути своего народа, и Создателю до меня нет дела, как и мне до него... Но всё это, — он неопределенно повёл рукой в воздухе, обводя лагерь и горы за ним, и снова перевёл дыхание. — Всё это больше, чем я могу себе объяснить. Я не думал, что выживу. Я... я не мог, это было против всякой... против любого разумения. И всё же я здесь. Снова здесь.

Лавеллан снова сжал полупустую кружку обеими руками и усмехнулся, наконец поднимая глаза на Кассандру. Скользнул взглядом по её лицу, по контуру скул, по тёмному росчерку шрама — и приподнял уголок рта в неясной улыбке. Если кому-то там, наверху, так хочется, чтобы он жил, он покорно и с радостью примет это предложение. Потому что жить — самое чудесное, что только может быть в этом мире. Здесь и сейчас.

— Я хочу верить. Что меня и правда... защитило что-то большее, чем я могу представить. Это... было бы чудесно, наверное. Но могу ли я? — Маханон вздохнул в который раз, опять уставившись на кружку, словно спрашивал у неё, а не у Искательницы. Рассматривать блики отдаленного костра на ободке металла было проще. — И значит ли это, что через меня Создатель решил показать всем, что Церковь не права, отделяя людей от всех прочих? Это честь. Я могу только надеяться, что буду достоин её, — рассеянно проговорил Лавеллан, действительно не зная, что и думать. Шагнуть навстречу Корифею было намного проще, чем вот так — навстречу настоящему Богу...

Лавеллан поднял взгляд на стоящую над ним Искательницу и улыбнулся. Каким-то образом на это он всегда находил в себе силы — улыбаться, спокойно и легко приподнимая уголки губ, какой бы дерьмовой не была вокруг ситуация и как бы погано не было ему самому. Даже приходя в себя на койке в доме лекаря Перекрестка после того, как один храмовник все-таки достал его мечом, на несколько суток приковав к постели, — первое, что он делал, едва замечая сквозь забытье кого-то подле себя, это улыбался. Наперекор, из принципа — как и сейчас, когда кажется, что вот так же просто как Кассандра взять и встать он сразу не сможет, слишком хорошо сидится на мягком тюку, и немыслимо подумать о том, что придётся снова напрячься и куда-то себя тащить — хотя бы даже в палатку. Но улыбка помогает. Всё хорошо, всё будет хорошо, и он справится. Не тревожьтесь.

— И продолжать вытворять чудеса выживания? — не удержался эльф от нотки юмора в голосе. — Полагаю, теперь, когда нашим врагом оказалось порождение тьмы с ручным Архидемоном, у меня будет полно возможностей повторить этот трюк. Но знаешь, я... акх... — он, отставив кружку, всё-таки сделал над собой усилие и оттолкнулся ладонями от коленей, вставая. Грудную клетку прошило болью, перебив на слове, но остроухий, прижав ладонь к ребрам, упрямо выпрямился и выдохнул, договаривая. — Я думаю, что справлюсь. Я чувствую, что это будет так. Как будто что-то действительно бережёт меня.

Он помедлил, бросив долгий взгляд на лагерь, прежде чем продолжить.

— Странно. Мы неизвестно где в горах, и не знаем, как далеко наш враг теперь, нападёт ли он снова... И все же мне кажется, словно я... дома. В безопасности. Может, я просто все ещё брежу после этих пещер, после всего... может, я просто слишком рад оказаться живым, — долиец качнул головой, словно прислушиваясь к самому себе. Последние слова его звучали неуверенно. Слова не помогали, как ни подбирай, не позволяли понять — казались притянутыми за уши, а не отражающими суть. Для того, что он чувствовал, у него не было объяснений и оправданий, которые мог бы принять разум. В чем-то это даже пугало, словно взгляд в бездну.

— Твоя вера в Создателя сильна, как у немногих, Кассандра, — обратился он к ней с проснувшейся уверенностью, словно нащупал в себе какую-то опору, противовес туманящим разум сомнениям. — Церковные сестры все время говорят "Да пребудет с тобой Создатель". На что это похоже? Как это, когда Создатель — с тобой? — Вестник пытливо посмотрел на Искательницу.

Он никогда не спрашивал прежде, а что чувствует она сама в отношении своей веры. Лавеллану не был интересен ни чужой бог, ни его отношения со своей паствой, в церкви он закрывал глаза и молился своим, вспоминая каждое имя тех, с кем его народ разделило предательство Ужасного Волка. Он знал, что его не услышат — не затем он молился, чтобы услышать ответ, но напротив, чтобы отдать дань уважения старым временам. Это казалось таким правильным, таким необходимым. Он почти смеялся, заявляя в лицо чужим церковникам это "Да, я Вестник Андрасте", используя их веру на благо Инквизиции, нимало не сочувствуя им в их заблуждениях. Пусть себе верят, что долийский эльф послан Создателем, ха. Какой-то части его нравилось подобным образом порочить устои людской веры — мстительно, с затаенной обидой на неприятие и презрение порочить и возмущать.

Теперь всё ощущалось совсем иначе. И он, сам себе ещё до конца не признавшись и не осмелев, уже знал, что ответит всем тем, кто снова и снова будет спрашивать, он ли — посланник невесты Создателя, проводник воли Его?..
"Да. Я — Вестник Андрасте."

Лавеллан слушает её слова внимательно, чуть склонив голову, и из-за густоты окружающих теней контрастно-светлые глаза эльфа, и без того заметные, только сильнее выделяются на уставшем лице, заостряются скулы — жутковатое зрелище, но сейчас в лагере мало кто выглядит нормально. Он сравнивает её слова со своими, пытается понять и представить, вникнуть и ощутить на себе — так, как прежде никогда не пробовал, с непривычной тщательностью. Эльгарнан, Митал, Диртамен, Силейз — кого ни возьми, у каждого бога был свой путь, своя дорога, своё место в мире, своя сфера влияния. Они были маяками, примерами, идеалами, они прокладывали тропы — и каждый эльф был свободен сам выбирать, по чьим следам идти и кому стремиться уподобиться. Жить ли по заветам Охотницы, или же держаться пути Хранителя Тайн, или же... Боги были судьями, а смертные — учениками под строгим их взглядом. Высокие, недостижимые, благоволящие избранным и — опасные, способные как ославить, так и покарать. С Создателем, богом единым и всеобъемлющим, всё ощущалось совсем иначе. Он далеко — и он же здесь, с каждым, он отвернулся, оскорблённый порчей людской натуры — и он же указывает путь, по которому можно вернуться к Нему, продолжая заботиться о своих детях. Теперь он решил напомнить им, что они не одни в этом мире, одарив своей милостью и защитой того, кого сам не замышлял? Или?..

— Спасибо, — выдохнул эльф, улыбнувшись и послушно запахиваясь в плащ плотнее — замирая на мгновение, вслушиваясь в отголоски уверенных касаний рук воительницы. — Лекарь говорит, что просто трещина. Переживу. Но спасибо, — конечно, она права. Приятно права — а он давно не слышал предостережений и заботы в те моменты, когда они действительно были нужны. — Тебе самой-то тепло? — он отлично знает по себе, как это — беспокоиться о других, начисто забывая о себе. Кассандра вынослива, выносливее, чем он может себе вообразить, но это совсем не значит, что она неуязвима — а плащ просторен и широк.

Но именно потому, что она сильная и стойкая, он, даже спрашивая, думает, что уже знает ответ.

Маханон склоняет голову, прикрыв глаза, с не меньшей благодарностью принимая и остальное сказанное. Быть на одной стороне — и в самом деле, стоит многого. Ему нравится эта мысль — хотя, казалось бы, за время, прошедшее с тех первых весенних дней до нынешнего лета, в горах летом и близко не казавшегося, можно было уже к этому привыкнуть. Стоило привыкнуть — ещё в тот момент, когда они пожимали руки, договариваясь о сотрудничестве в деле Инквизиции. Но он все равно не может перестать чувствовать себя польщённым — чем, что может стоять рядом с Кассандрой, как равный. Мог стоять. Теперь надежды людей поднимали его все выше и выше, и ситуация изменилась.

"Я буду достоин этого доверия и этой поддержки. Никаких "попытаюсь". Буду."

— Корифей достаточно глуп и горд, чтобы не убить меня без пафосных вступлений. Мне кажется, он просто не считал, что я могу... хоть что-то. Теперь он пересмотрит своё мнение, полагаю, — долиец вздохнул. Так себе перспективка. Но что поделать, придётся соответствовать. Искать пути. После всего, что произошло, он был готов как никогда упрямо взяться за это. Страх — хороший учитель, но плохой советчик, его нужно оставить там, под заметшей все следы лавиной. — Как только люди придут в себя, мы двинемся на север. Солас говорит, что знает дорогу к месту, где мы сможем остаться и укрепиться. Надеюсь, он прав. В низинах нам рады не будут. Пока мы можем только надеяться, но... это будущее уже не за горами, — в голосе эльфа мелькнуло неожиданное оживление.

Вскинув голову, он кивком и взглядом указал туда, где над пиками, превращая темноту в стылую серость, показались первые золотистые лучи, пока касающиеся только неба. Но даже там видеть их было... Словно корона на челе самой Андрасте, с благословением спустившейся к ним. Лавеллан медленно вдохнул льдистую прохладу — от свободного вздоха облегчения удерживало колотьё в боку.

— Смотри. Рассвет пришёл, — негромко добавил долиец, не отводя взгляда от света. Надежда нового дня, нового начала, теперь была не только в вере — но с успокаивающей ясностью сияла впереди.