Апокалипсис. Такое ёмкое слово, универсальное для обозначения бесконечного множества вещей. В христианстве это текст – откровение, со словом же «Армагеддон» оно употребляется в значении конца света или катастрофы планетарного масштаба. У каждого, безусловно, хотя бы раз в жизни случался свой собственный конец света. И здесь уже не до обозначений и терминологии, ведь для каждого человека апокалипсис - свой. Для кого-то это вспышка солнца или разразившаяся вирусная эпидемия, для кого-то всё сводится к нашествию зомби, а для кого-то "Армагеддон" - лишь череда личных трагедий, что сбивают с ног и вышибают из лёгких воздух. Трагедий, после которых нет никакой возможности жить дальше как ни в чём не бывало. Трагедий, из которых не так-то просто выбраться живым и здоровым. Чаще – побитым, истерзанным, с ощущением гадкого, липкого, вязкого на душе. Реже – поломанным настолько, что всё, кроме самого факта выживания, теряет свою важность.
«Он пришел в себя в каком-то грязном темном переулке, лежа в ворохе старых картонок и газет. Не то, чтобы такого с ним никогда не случалось, но в данном случае Чарли понятия не имел, как он тут очутился. И он не помнил, чтобы вчера что-то пил. Он приподнялся и сел, озираясь вокруг. Переулок был мрачным и незнакомым. Чарли попытался потереть лоб и тут же ткнул себе в лицо чем-то мягким. Оказалось, что в одной руке он по-прежнему сжимал метелочку для пыли. Во второй оказалось то самое странное устройство, похожее на часы, которое снова притворилось мертвым. Устройство Чарли помнил. Как убирался в кабинете — тоже. Но вот что было потом... Память отказалась работать наотрез. Это было немного досадно, однако, раз ничего поделать с этим было нельзя, не стоило на этом зацикливаться. Гораздо досаднее было то, что ни его котелка, ни трости, не оказалось нигде поблизости, хотя Чарли основательно обыскал все близлежащие кучи хлама. Оставалось лишь надеяться, что они так и остались в подсобке на работе, а не сгинули бесследно вместе с куском его памяти».
   
|
|
|
    
|
Crossover Apocalypse |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Crossover Apocalypse » Конец пути - начало нового » No stars tonight
— No stars tonight — |
NBSPLV – No Stars Tonight
Не выйдя на смену в "Пироги Петси", Лип подставил Фиону, которой еще в новинку управлять кафешкой.
Это было сродни предательству. Он должен был быть в этот момент опорой для старшей сестры, но вместо этого топил себя в алкоголе. Фионе тоже было впору взяться за бутылку и выкуривать по полторы пачки в день, но что-то, как всегда, держало ее на плаву.
Я та, у которой "все хорошо"
И даже тогда, когда боль разъедает
Железная, сильная, волевая, сама себя за волосы из того дерьма, в котором плавала с рождения. Фиона мать ее Галлагер не желает быть нищебродкой, считать каждую копеечку, колотить Фрэнка, отказываться раз за разом от шизофренички-матери. Спасать, тонуть, и снова спасать. И даже попытки выйти замуж и хоть как-то сдвинуть с мертвой точки, лишиться ненавистного и почему-то такого любимого "Галлагер". Красивое платье, слегка помятый отец, что ведет под венец ко счастливому будущему с человеком, которого любит сердце. И все рушится. Из-за долбанного Фрэнка, долбанных наркотиков. Больше всего боялась полюбить так сильно, а потом быть растоптанной, униженной с осколками, что раковыми опухолями расползаются по венам, причиняя душевную боль в каждой клеточке. Почему так больно, что тяжело дышать? И из горла не вырывается крик, лишь истерический смех. Белое становится черным. Запереть в хрустальной шкатулке остатки того, что невозможно залатать, туда же закинуть мысли о женихе, вычеркнуть его идиотское имя из памяти. А этот день обвести красным в календаре - что бы не была такой дурой и не велась на всякие красивые приемчики. Не маленькая, что бы верить в сказки. Разве с младенчества не поняла простую истину, что принцы не женятся на отбросах общества. Кожа русалочки от каждого шага покрывалась волдырями и ожогами, Белоснежка пролежала в гробу, пока ее ненаглядный развлекался на баллах, а Рапунцель как была пленницей, так и осталась рабыней.
Обернись, посмотри на ровную цепочку из собственных стоп и ощути холодящую душу одиночество - никто не следует, не ступает след-в-след. Ты и одиночество. ["человек за бортом" - кричит кто-то, чей голос так отчаянно похож на твой, но твоя шлюпка, полосатое колесо все в прорезях, залатанное лишь скотчем, нещадно пропускает воздух, заполняет все пространство тухлой водой и ты задыхаешься-задыхаешься-задыхаешься.] Тащила лямку, воспитывала не своих детей, братьев и сестру, что полюбила, к которым прикипела душа. Дыры в стенах, в потолке, что открывают виды на трубы и несколько летнюю плесень. Говорят, что арабы сжигают дома, в которых поселилась черная отрава. Фиона громко рассмеется и сама чиркнет спичкой. Вот только громадной семье некуда идти, да и зараза к заразе не липнет. Каждый раз до изнеможения больно, когда родные и близкие берут ментальные ножи и втыкают в спину, в горло, в плечо, проворачивая, да так, что бы истекала кровью-слезами-желчью. Проверяя на прочность, неподвижность хребта на устойчивость.
Пора сойти с ума, с рельс, выйти в окно с надцатогоо этажа. Вот только жить остервенело хочется. Они упираются всеми пальцами, кричат-проклинают, когда Фиона начинает движение во "светлое будущее", видит в глазах Липа неверие [ведь это он - последняя надежда проклятых Галлагеров, никак не ишак Фиона, что до последних дней своей жизни суждено обстирывать-убирать за младшенькими, вышвыривать пьянь Фрэнка и оберегать от необдуманных поступков], Йен привычно промолчит, замкнувшись в собственных проблемах-таблетках-парнях, Дэбби снова вступит в конфронтацию [когда она вырастет из юношеского максимализма?], а Карлу нет глубоко дела до всего этого, лишь бы заложенный дом не вышел с молотка. Фиона устала. Ей хочется просыпаться с тяжелыми веками, не с оповещениями на телефоне "Фиона, мы в жопе, спаси", "закинь на счет 20 баксов", "одолжи машину", "дай сотый шанс". Брюнетка давно поняла, что в этом мире давно нет Господа Бога, Дьявола, и все людишки прокляты. В первую очередь они, рожденные в южной части Чикаго. [Мы родились здесь, в этой нищете, мы и умрем, покроемся смрадом. Не быть нам богатенькими.] Заряженные проклятиями и ненавистью пули летят прямо в грудь. Шрапнель, россыпь ржавого металла возле сердца.
Время упасть на колени, прижав ладони к лицу, утонув в собственных слезах и беспомощности. Все хреново - действительно плохо, что в голову приходят мысли о продаже почек, сердца или легких, что бы выбраться из дрянного дома, что вот-вот рассыпется из-за клопов, тараканов, насекомых и тех разрушений, что собственноручно вносили. Что-то продолжает тянуть на дно. Фиона давно отпустила каждого из мелких Галлагеров, дав поучительный пинок под зад. У Йена есть стабильная работа, со своей микки-зависимостью исправно борется, заправляется таблетками. Карл больше не тот мальчик, у которого по утрам отбирала биту, колюще-режущие. Лиам - ее маленькое солнышко, с красными отметками [одни "А" - Фиона гордая мать]. Дебби продолжает упрямиться и чем-то напоминает ей саму себя. Но Фиона не вмешивается больше. Раз девочка приняла сложное решение быть матерью, то пусть и сама дует на свои набитые шишки, разбитые коленки. Лип - эгоистичный говнюк, погряз в реках алкоголя, до последнего отказывался признавать глобальную проблему - что в его венах течет уже не кровь. И если поднеси к нему спичку, то синим пламенем сгорит.
<Сиерра> 22:58
Лип не вышел. Не могу ему дозвониться.
<Сиерра> 22:59
горы грязной посуды. Фиона, что делать?
<Фиона> 23:02
Я разберусь.
Вызвоню сменщика.
- Пиздец, - подводит итоги девушка, прокручивая в уме самые темные варианты развития сценария. Лип ушел в запой, выбрав кривую дорожку, которую уже протоптал Фрэнк. Где-то валяется в кустах, окруженных мухами и своей блевотиной. Весело развлекается. Забыл о смене. Подвел старшую сестру. В который раз Фи делает ставки на темную лошадку и она пропускает парочку рюмок в "Алиби" или в другом баре, где наливают уже с утра? Мысленно закатывает глаза, закуривает вторую сигарету. Как там в считалочке? На "пять я иди выбивать из тебя все дерьмо"? Размозжу твою черепушку о стену? Уволю? Вот только вычеркнуть из списка братьев не получится. Как и совершить убийство, хоть руки чешутся вырвать то дерьмецо, что поселилось в его светлой головке. Разбить все выпитые бутылки о Липа? Ткнуть пальцем в Фрэнка, как котенка, что наделал лужу мимо лотка. Куда ты катишься, Галлагер?
Фиона находит Галлагера спустя сорок минут в какой-то забегаловке, где на стенах вместо обоев вырезки газет, бурые разводы [только не кровь, только не кровь] и пара дырок так отчаянно напоминающие отверстия от пуль. Где бармен сально улыбнулся, завидев новую жертву. Злая, как тысяча фурий, она вырывает остатки пойла и поливает им любимого братца. - Ебанулся? Сколько мне еще протягивать тебе руку, когда ты сам себя зарываешь? Ты пьян. Господи, Лип! - Собственно, чего ожидала? Что Лип в пуантах и в розовой пачке дает уроки балета?
Отредактировано Fiona Gallagher (10-02-2018 14:52:43)
«- Ты как?» - спрашивала Дебби в день свадьбы Фионы. Утро после перепоя нельзя назвать нормой. Когда организм отторгает новую порцию алкоголя, прочищая себя, это не норма. Быть поддатым на свадьбе родной сестры – не норма. Но Лип не один в своей беде, столь же помятый в этот день еще и Фрэнк. Это цепляет глаз, слова отца колят в самое сердце, касаются еще оставшегося живого внутри. Можно смолчать, но кулаки скажут кратче, резче, понятнее.
Фрэнку были не рады, и страшен тот момент, когда так же будут рады тебе самому. И там можно хоть выдрать все кудри, но путь назад будет в разы сложнее. Он уже был сложен. Еще немного и возвращение к жизни без зависимости от алкоголя может стать работой Сезифа.
Но без градуса в крови уже не получается. Смыслом жизни стала лишь бутылка. Тремор рук становится слишком очевиден даже для других. А для тебя самого уже не очевидны будущие перспективы. Весь возможный успех растворен в этиловом спирте, и прервать этот порочный круг сложно.
Алкоголизм – заболевание, одно из сотни «замечательной» комбинации генов Галлагеров. Но винить гены, воспитание, окружение – это слабость, а не оправдание и железный щит от болезненных слов.
Проблема сначала становится очевидна для близких, и только потом уже для самого себя. Разговор с сестрой – как мягкое, лишенное резких теней, собственное отражение в зеркале. Лип начинает понимать, как все выглядит со стороны, и слова о необходимости собственного спасения он произносит уже сам. Признав это, становится лишь на йоту легче. Он слишком молод, и да, положение еще поправимо. Галлагер принимает предложение профессора Юэнса о прохождении лечения. И это помогает.
В первое время.
У Липа на каждый день заведен будильник на шесть вечера – час, с которого считается, что можно выпить. Он пьет, соблюдая все правила собрания борющихся с алкогольной зависимостью – время, количество выпитого, наличие воды. Это уже намного ближе к норме? Безусловно. На деле же это вся та же зависимость, просто в рамках. И изнутри рюмки рамок не видно границ, где стоит остановиться.
И Галлагер вновь не видит свою зависимость, оправдывает себя. «Да все в этом районе пьют. Бутылочка-другая не сделает из меня вновь алкоголика. Я не мой отец. Я не завишу от алкоголя. Это помогает мне жить. Я в норме».
Безысходность, рутинность очередного дня, вызывает потребность в новой порции выпивки, пробивает рамки дозволенного. В сутках пропадают целые часы, остаются лишь краткие проблески в памяти, в крупицах которой за прошлый день остаются: нерабочий фонарный столб, на который опираешься спиной, потому что без него и стоять не можешь прямо, что бы покурить; лестницы в бар и какие-то малознакомые, но веселые парни и девушки. Бар - не «Алиби», в котором уже нечего ловить. Бармен этого заведения рад видеть не многим больше, чем Кев в «Алиби». Со своим нельзя? Не вопрос, пиво будет выпито за дверьми бара, хотя, подняться, и спустятся обратно в бар – та еще задача. Последние доллары и вскрытая пачка сигарет – как плата за наполовину пустую бутылку с дешевым маслянистым джином, распиваемым уже в одиночестве.
Остальное поглощает тьма, оставляющая зияющие пустоты. В эти моменты в голове темно и глухо, как беззвездной ночью, где даже яркий диск луны закрыт тучами.
Но даже в столь темную ночь тучи могут сдвинуть свой гордый профиль, обнажая одинокую, но яркую звезду. От нее холодного света режет глаз, в голове проявляется мутная рябь, и возникает сухость во рту.
- Бля, зачем ты здесь, Фи? – Лип нехотя отлепляет свое лицо от стены, на которую навалился, а после чего на краткий миг потерял всякую связь с реальностью. Пробуждение оказалось неприятным, а сестра с первого предложения действовала на нервы. Галлагер недовольно морщился и неаккуратно вытирал мокрое лицо об ворот рубашки, - Я бы вернулся домой через час-другой. Тебя никто не просил присматривать за мной.
Лип не понимает, зачем за ним пришла Фиона, ведь он вовсе забыл о смене в «Петси», и потому не чувствует свою вину. Какая кому разница, кто и что делает в свободное время? Пусть Фиона сейчас в «Пирогах Петси» и за начальницу, ее не должно заботить, что делают работники в свободное от работы время.
Руки уже на автомате скользят по карманам в поисках сигарет, но найти ничего не удается. Даже зажигалка куда-то затерялась. Тогда Лип пытается встать из-за стола, что бы отправиться в уборную, и за одним избавиться от испепеляющего взгляда сестры.
- Епт, - Галлагер вновь падает на свое место, и при этом вцепляется в край грязного стола, столешница которого даже липнет к пальцам. Не получается даже встать с первого раза, - Фи, подсоби?
Отредактировано Lip Gallagher (09-01-2018 23:25:54)
У каждого человека под шляпой — свой театр,
где развертываются драмы,
часто более сложные, чем те, что даются в театрах.
Где-то в другой вселенной, где гладко-сладко и светятся снежинки на свете фонаря, где в доме пахнет корицей и в любовь-заботу заворачиваются, как в теплый плед, все хорошо. Мама, родившая аж шестерых детей, каждое утро будит непослушных сорванцов яркой улыбкой и добрым словом. За столом ждет вовсе не сытный и полезный завтрак, приготовленный на скорую руку. А оладья, политые сиропом, или каша, сдобренная щедро изюмом или орехами. В потолке не сияют дыры, через которые видны звезды, далекие галактики, забавный мужчина с красной бабочкой-галстуком машет рукой из своей синей полицейской будки. Протяни руку, коснись Солнца. Коснись и обожгись. Рассыпятся все в прах, исчезнет имя твое, мысли и деяния. И тебя вовсе не станет, как и любящей матери. Накрахмаленной скатерти на обеденном столе. Слезы выступят на лице [ты оплакиваешь себя, не так ли?]. Рифмы отскакивают от зубов, язык жалят те слова, за которые нормальные мамочки заставляют держать во рту мыло. Этот мир не любит тебя, как родители, что всегда использовали своих детей. Жизнь за гранью бедности научила жить без правил. Выгрызать каждый вдох, цент и шанс на существование.
Фиона обросла лезвиями, но защищаться от тех, кого любит всей душой и сердцем так и не научилась. Как и отгораживаться от их проблем, хоть громко и четко неоднократно заявляла, что больше не намерена отдуваться одна за всех. И что единственный Галлагер, за которого она ныне переживает - исключительно она сама. Если мир не любит Фиону, то Фиона полюбит сама себя.
Боль впаяна между связок, сливается с позвонками, при каждом вдохе жалит тысячью иголками, застывая, как в слюде. И с отчаянием самоубийцы, что шагает под поезд, выходит в окно, режет вены, пускает кубик воздуха в игле прямо к сердцу, каждый ублюдочный день, при каждом чертовом повороте продолжает приходить на помощь [только если просят, а они молчат, продолжая презирать-ненавидеть-проклинать]. Только ты и я, да? Сигарета догорает до фитиля, кусает за пальцы, оставляя ощутимый след. Но разве эта боль сравнится с тем океаном, что запаяла в себе?
Ей хочется развернуться и уйти. Поставить точку в этих отношениях [да черт бы побрал этих сиблингов, генов и моник с френками], вырвать ту удавку, в которую самолично шагнула в юном возрасте. Никакие крема не смогут залатать след, что остался на душе. Пусть не видим глазу, но ощутим. И от того руки так часто тянутся к шее, пытаясь нащупать место болезненное. И находить гладкую кожу с несколькими родинками, сбитое дыхание [вот-вот перейдет в плачь-вой ]острые лопатки. Фионе хочется этим самым стаканом, что сжимает в руке, разбить. И самым крупным осколком изрисовать симпатичную мордашку, по которой сохнет не одна девица. Может тогда, когда глаза будет застилать кровь, он увидит мир в истинном свете и перестанет заглядывать в горлышко бутылки, параллельно затягивая и других. Это ложь, что проблемы-хлопоты одного Галлагера принадлежат исключительно ему [исключение из правила - предки]. Эта доля дробится на шесть частей и гирей повисает за спиной у каждого, мешая взлететь. Но стакан с громким стуком опускается на столешницу. На девушку смотрят пустые рыбьи глаза, в которых видит лишь пустоту и осколок своего отражения [пустой перрон, поезд ушел; капитан остался на дне; Титаник столкнулся со своим Айсбергом, дом полон тумана и дождя]. Ни капли сожаления, ни доли тоски, ни крошки "прости, Фиона, я забыл". А голос, что потерял твердость и скачет из-за наличия в крови градуса, лишь подтверждает догадки.
- Присматривать за тобой? - Фыркает она, вкладывая в короткую фразу всю степень ее негодования. Брезгливо вытаскивает пару салфеток и двумя пальцами передает их. Барная стойка липкая, полна отпечатков, остатков вчерашней еды - крошки рассыпаны хаосом. Бармен даже не спешит убрать место преступления, наблюдая лениво за драмой. Если бы взгляд мог прожигать и убивать, то тот, что послала Фиона, непременно поразил Галлагера на месте, оставив от него лишь пару ношенных кроссовок да забрызганные тряпки. Но Лип остается сидеть на месте, лишь слепо протирая свои глаза, что немедленно покраснели. Ведь пара капель дрянного напитка успела дать раздражение нежному и незащищенному органу. Фиона готова спорить на все сорок баксов, что сейчас имеет при себе, что и за пять минут до встречи - покраснение имело место и дело вовсе не в душе с алкогольными парами. - Тебе не девять лет, что бы старшая сестра ходила за тобой по пятам. - Но подразумевает совершенно другое. "Мне безразлично". "Наплевать где шляется золотой мальчик Галлагеров, раз пустил свою жизнь под откос". "Мне плевать на тебя, Лип, прикинь". Но почему, Фиона, из глаз мечешь молнии и ладони собираются в кулаки?
- Конечно, дорогой братец. - С мнимой любезностью отзывается она, рисуя услужливую улыбочку, бросает на грязную стойку парочку смятых долларов. Там едва соберется десятка. Бармен недовольно шумит, Фиона показывает ему фак. Вряд ли все выпитое пойло Липом в этом заведении стоит больше той суммы, что оставила. За края рубашки абсолютно не нежно поднимает на ноги, что табурет падает. Шум тонет в музыке, а местные завсегдаи привычны к частым дракам, что не обращают никакого внимания на них. Двадцать или около того тяжелых шагов, в течении которых Фиона безжалостно толкает-тащит, рискуя разорвать рубашку брата [собственные нервы; те ниточки, что еще связывают.] Ей не впервой. В голову сумбурным потоком врываются параллели. Пьяный в сливу отец валяется на полу, что даже до туалета доползти не в состоянии. Лужа блевотины, отвратительный смрад, горькие слезы и понимание, что словами и поступками уже не изменишь человека. И от чего-то больно видеть именно Липа на ногах, что едва его держат. Неоновая вывеска не освящает их лица. - Уму не постижимо. Ты проебал все шансы. Какой сегодня день, Лип? "Пироги", вечерняя смена, твоя смена. Не припоминаешь?
В девять лет Лип был уже взрослым по собственным меркам. Мог приготовить еду, помыть посуду, прибрать в доме, присмотреть за младшими, и сам не нуждался в контроле. Он уже вовсю помогал своей старшей сестре, хотя, по правде, хотелось детства. Фрэнк с Моникой были родителями поскольку-постольку, где-то в перерывах между запоями и ссорами. Тогда они еще часто играли в любящих родителей. Но их заботы и внимания не хватало детям даже больше, чем денег, которые родители спускали на наркоту.
Пока младшая сестра плакала в своей кровати, старшая примеряла каблуки матери и красилась косметикой подружек, на свою денег ей никто не давал. Лип с Йеном тогда еще дико потешались над неумелыми попытками Фионы выглядеть привлекательно для мужчин, ее макияж мог больше оттолкнуть, чем привлечь. Черная тушь оставалась на веках, которые были густо намазаны красными тенями, а опасная красная помада вылезала за естественный контур губ. Сестра обижалась, наверное, даже злилась и обзывалась в ответ. Потом Лип с Йеном получили нагоняй от Моники, и мать с отцом увели Фиону в ванную, чтобы смыть это безобразие. Братья недовольно ели картофельный салат, когда Моника и Фрэнк вдвоем красили Фиону. У них получилось намного лучше, но Лип это тогда не признал. Лишь продолжил потешаться, когда Моника рассказывала Фионе про предохранение, перед тем как отпустить в кино. Даже на вечерний сеанс, до чего же повезло сестре! На каблуках и с таким макияжем Фиону действительно можно было принять за девушку старше восемнадцати лет. Но не с пунцовым лицом, которое стало таким, после разговора с Моникой. Где была в свое время их бабушка и почему не рассказала Монике о предохранении? Может, тогда бы все было иначе.
Лип продолжал потешаться над стараниями Фионы в освоении макияжа, но слова – это просто слова, действия значат куда больше. Что он не мог сказать, то он безмолвно объяснял действиями. На день рождения Фионе он подарил какую-то там помадку из масмаркета, он ведь ничего в это мне понимал. Сейчас он даже не помнил, что на это ему сказала сестра, да это и не важно.
Четыре года – не такая уж и большая разница в возрасте, и со временем она перестала ощущаться вовсе. Лип был все ближе к Фионе, в том смысле, что тоже стал отвечать за семью и приглядывать за младшими. И Фионой, насколько это было необходимо. Он перестал потешаться над макияжем Фионы, тут просто пропал повод, да и он стал старше.
Стул за Липом падает, и он, особо не сопротивляясь, идет за сестрой, которая буквально тащит его за рубашку. Вцепляется тонкими и холодными пальцами, которые совсем недавно сжимались в кулаки. Еще бы немного, и смогла ли Фиона ударить? Куда пришелся бы удар: в солнечное сплетение или в лицо? Проверять особо не хотелось.
На улице свежо и прохладно, легким становится слишком много чистого воздуха. В душном прокуренном баре было комфортнее дышать, была привычная тяжесть, давящее ощущение в грудной клетке. Так проще опрокидывать в себя новую рюмку крепкого алкоголя, противного на вкус, но продирающего дыхание. После выпитого начинаешь дышать и носом, и ртом, чуть приоткрывая губы. Сейчас же воздуха слишком много, и к этому следовало еще привыкнуть.
О смене Галлагер совсем забыл, да и день недели он совсем не помнит. Но кажется, днем должно было быть собрание, которое обычно проходит по средам и пятницам. Вариант пятьдесят на пятьдесят, куда проще, чем угадывать из семи дней в неделе.
Должно быть, Брэд звонил ему и Фиона тоже, на телефоне не один пропущенный, но не один звонок Лип не слышал.
- Сегодня пятница, и что, в пятницу не нашлось того, кто бы вышел вмести меня? Как ты составляешь график, Фи? Всегда могут быть форс-мажоры. Встала бы за посудомойку сама, раз так было нужно. И да, я просто забыл о смене, уж прости, - тон речи был даже ни капли не извиняющимся. Фиона была на взводе, и Лип распалялся в ответ. Это было как прикурить от сигареты, но огонь гораздо большего масштаба.
а жестокости нас
научили те, кого мы
до безумия любили.
Несколько лет [когда марципановое сердце еще билось бешено и импульсивно] назад, до разбитых надежд и пара-тройка мечтаний о добром и славном "все будет хорошо", когда закрывала глаза и видела на обратной стороне век американскую мечту с белым заборчиком, двух этажном домике, идеальном отце и не менее замечательной матери, когда врать током не умела. Но остро ощущала на своей коже [от того и отрастила броню] неодобрительные взгляды соседей по парте, учителей и продавцом, когда протягивала помятые и слегка рваные купоны и зеленые, покупая пакет молока и хлопьев. Когда продолжала подкладывать под голову в хлам пьяного Фрэнка грязное кухонное полотенце под голову, вытирать его лужи, находить оправдания, верить в возвращение матери и быть не главой семьи, что пытается держать в руках кучку подростков-отщепенцев и не уйди на дно под толщей осени. Каждое событие казалось непредсказуемым и сложным, убивало с каждым словом, заставляя ожесточиться. Считать каждый цент. Один-два-три, дотянуть до следующей недели. Раздобыть теплые вещи для младших, ворох грязной посуды, одежды, новые и стары счета. И извечные проблемы, что не будет удивительного в том, что к тридцати голова покроется сединой. Голод тепла, отсутствие порядка и твердой руки. Как слепой котенок, что мечется в отчаянных попытках найти кошку-мать.
Несколько лет назад, когда бралась за безперспективные работы, возвращалась поздно ночью с одной мыслью "когда-нибудь выберусь от сюда. И вытащу их". Слабый лучик, что служит мантрой-верой-молитвой, что произносится во спасение, перед сном, в преддверии очередного пиздеца и апокалипсиса. И когда двери в рай уже близко и холодит ладонь ключ от врат, галлагеровская удача дает знать о себе. Девочка с глазами мудреца, продолжает совершать свои собственные ошибки и выполнять работу над ними. И вот когда финиш с красными и зелеными флажками все ближе, когда на последнем издыхании ползет к заветной победе, возникают ямы-пороги-ступени. Лучшая подруга отворачивается, когда узнает истинное отношение к новой возлюбленной [в той Светлане больше сволочизма, чем искренности. говорят, что из бывших проституток получаются отличные жены - чушь, ложь, обманка. эта соткана из совершенно иных нитей.]. Без холодной баночки пива на ступеньках дома в компании Ви становится совсем тошно. Безпричастность родного человека, двумя ногами в кризисе-в кредите, отсутствие советов со стороны колкой на словечки Ви, сброшенная на хрупкие плечи забегаловка, что вот-вот рухнет, стопка бумаг растут теперь в офисе и гордое звание "администратор" [фиона кривит лицо - теряет больше, чем обретает], неудачная свадьба, несостоявшийся второй брак, жених-мудила и разбитое сердце. Лучше не чувствовать, стать роботом, иметь низменные порывы, что удовлетворяются парой кликов, стоит лишь в нужно интернет-ресурсе запостить сообщение. Вот только тараканы из головы не убегают. Дальше засунуть мысли о свой идиотской судьбе. Не жалеть себя, иначе в слезах захлебнуться и исчезнуть.
Иногда Фиона завидовала Липу. Имея его мозги, она давно была бы брокером в каком-нибудь банке, носила удушающие и безмерно дорогие удавки-бабочки-галстуки, костюмы от известных марок, где деньги отдаются за бренд и тусовалась в компаниях, где встречают по одежке и нюхают кокс в стодолларовой трубочке. Но он предпочитал спиваться, уподобиться отцу. Будучи вторым ребенком по старшинству, Лип делил часть обязанностей с Фионой. Был еще одни взрослым ребенком, чьи родители давно забыли о существовании собственных отпрысков. Приходилось порой думать и за старшую сестру. Но когда младшие достигли того волшебного возраста, когда каждый отвечал за свои поступки, свобода вскружила голову. Разбить тачку препода? Впасть в запой? Быть в шаге от того, кого сам ненавидел всю свою сознательную жизнь? Проводить вечера, дни и утра в кабаках. Встречать рассветы не на крышах, а умирая от похмелья? Интересно, сколько раз он зарекался бросить и кого видит в зеркале? Фиона делает ставки. Фиона проигрывает. Когда ты поймешь, Лип, что твоя жизнь давно не принадлежит тебе и тесно связана с остальной пятеркой?
- Действительно, о чем мне еще думать, как находить тебе замену в пятничный вечер?! - Слова звучат слишком громко, в них много возмущения, негодования. Найти кого-нибудь, чтобы стал мыть грязную посуду на несколько долларов в час в пятницу так просто. Сорвать с намеренного маршрута, отказаться от планов из-за того, что кто-то пропустил собственную смену, решив напиться вусмерть? Девушка поворачивается спиной. Тень Липа пошатывается, то приближается, то удаляется, то кренится влево, то уходит вправо. Пытается держаться строго, в рамках "начальник-подчиненный". Она давно перестала отчитывать брата. Он не маленький мальчик, неоднократно доказывал и говорил, что в разы умнее. Вот только у нее перспективная должность, график на будущее [без смазанного "пропустить пару стаканчиков в "алиби"] и мысли на счет собственного бизнеса. А он даже не явился на работу. Что случится с ним через пару лет, если не нажмет на кнопку "стоп"? Резво разворачивается, ткнет пальцем ему в грудь и с вызовом бросит, кивнув в сторону двери. - Вот это ты называешь "форс-мажором"? Надраться так, что бы забыть какой день недели сейчас? Какую драму запиваешь? Мать-кукушку? Отца-афериста? Похеренное детство? Вылет из института? Хочу тебе напомнить, что все эти "проблемки" не у тебя одного.
Отредактировано Fiona Gallagher (11-03-2018 00:23:41)
Мудаком Лип был всегда, и это даже хорошо. Своеобразная и действенная защита от правды, перевод стрелок на других как оружие против осуждения. Липу вполне комфортно живется с мыслью о том, что ко всем проблемам сейчас причастна только Фиона. Какой из нее начальник, если она не держит работника про запас, не встает за пустующее место сама? Плохой она руководитель, если не справляется с форс-мажорами.
Но стоит ей начать повышать голос и тыкать в него пальцем, Лип понимает – промах допустил именно он. Фиона имеет полное право его ругать, и как начальник, и как старшая сестра. Все его слова - жалкая отмазка, картонный щит, на котором Фиона и пускает его по лестнице. Теперь ему просто не чем прикрыться и не получается оправдаться. Остаются только слова правды.
— Почему бы тебе не отъебаться, сестренка? Я алкоголик, Фиона, — Лип кричит из всех сил, надрывая связки, будто от громкости слова быстрее дойдут до сестры, — Мне не помогла реабилитация, понимаешь? Я просыпаюсь и не могу по-другому! Все вокруг словно с хлоркой постирали, бесцветно и скучно! Да меня трясет всего, когда я бутылку открываю. Не пить для меня, словно посрать сесть без сигареты и книги. Я не помню, как я оказался здесь, я не помню, почему я сорвался в этот раз. Не помню!
Ладони сами сжимаются в кулаки, хочется ударить по чему-то, выпустить пар. Но рядом ни стены, ни дерева, только лишь сестра. Бить сестру – та черта, которую Лип еще не переступил, очередная точка невозврата. Галлагер закусывает пальцы на кулаке, стараясь успокоиться. Мысль о том, что еще бы чуть-чуть, и он бы ударил Фиону, отрезвляет. Лип отворачивается, он даже не может сейчас смотреть на нее. Настолько погано от самого себя.
Фиона – самое правдивое зеркало. Лип не видит себя в отражении ее зрачков, но уже знает, что видит перед собой сестра. Красную сетку из капилляров в глазах, потемневшие от грязи и сала волосы, рубашку с пятнами пролитого пива, стоптанные кроссовки на ногах. А главное – бегающий потерянный взгляд, вновь давший о себе знать тремор рук. Жалкое и противное зрелище. Видит второго отца, все то же дерьмо.
Золото нимба, что частенько нацеплял на себя Лип, погасло. Призирал отца, осуждал Фиону, когда она облажалась с коксом, вел себя с ними как мудак. Думал, что он сам лучше, что он никогда не окажется в такой ситуации. Ему ведь хватило ума поступить в колледж, хватило сил свалить из дома. Что же теперь? При первых же закрытых дверях Галлагер срывал свой гнев, топил себя в бутылке. Разрушал мост к лучшей жизни, который сам начал строить. Он должен был помочь семье выбраться из дерьма, а не семья должна подавать ему руку помощи, когда он уже потонул по уши.
— Меня сейчас вырвет, — Лип успевает только сделать пару шагов в сторону мерцающего фонарного столба и его тут же рвет на газон. Желудок сжимается от очередных спазмов, во рту горький вкус, а от боли наворачиваются слезы на глаза. Или это уже не от боли, а от признания правоты Фионы. Лип просто не может, не хочет собирать себя и свои воспоминания по осколкам, не хочет блевать едва переварившейся закуской и алкоголем.
Лип держится за фонарный столб ладонью, а потом и вовсе прислоняется к прохладному металлу горящим лбом. Неразборчиво стонет, силясь сказать что-то важное.
— Не уходи, я… — Галлагера рвет еще раз, на этот раз кроссовки оказываются запачканными, — я посеял телефон, и мне нужна вода. И еще, — Лип хочет сказать это Фионе в лицо, но не может. Стыдится самого себя, — прости меня. Я чуть тебя не ударил, прости.
ничего не просится на язык,
никого не хочется поминать -
ты еще живой, но уже привык.
впрочем, так держать.
Бомба уже заложена в генах [колючей проволокой обмотана]. Слышишь, как громко отстукивает ее ритм у затылка? Тик-так-тик-так. Неизбежное настигает, покупая билеты в первый ряд. Громко хлопает в ладоши, восторженно наблюдает за сценой, где разворачивается картина - раз за разом наступает главная героиня на любимые грабли, то с разбега падает, то самолично бьет себя ими по лбу - кожу вырастила толстую, почти не больно и из глаз не льются злые слезы. Это просто дождь [а на небе тишь да благодать]- успокаивать себя, крепко обхватывая за плечи. Влюбиться в неудачника, в бывшего наркомана. Слепо-глупо ему поверишь. Сказочная принцесса из трущоб, что обрела счастье с рыцарем, что в завязке. Кажется, в этот момент истерично смеется Фрэнк и его пьяный голос с заплетающимся языком. "Счастье - не про нас, счастье - не для нас". Пора смириться, продолжать дарить свое израненное сердце [черстветь начала уже при многоликом недобожестве Стиве, веру загубил в мужчин "любимый" отец], вынимать битые осколки из коленок, сердечной мышцы, глубоких и темных глубин. Пробивать кафель и плитку острыми локтями. Продолжать бежать по кругу, совершать ошибки, бросаться в объятия тем, кто точит ножи и клыки, кто делает больно. Чертова самоубийца. Улыбаться как чертова кукла Барби. Мышцы лица сводит судорога. Вертеться на жаровне, усталыми губами//сухим шепотом// подставляя лицо под горячие [адские сполохи тройного солнца] лучи, что вовсе не греют, а льдом окутывают нежно-щадяще. Фатонная [картонная] боль окутывает. Не затихает.
Ранят не те осколки из розового стекла, что сама себе навоображала-намечтала. Не гребанный мир с тысячью ловушками, где властвуют зеленые и информация. И даже не то, что в самых черных прогнозах не поднимется с колен, так и останется работать на дядюшку Сэма. А неверие в глазах рыбьих брата в собственную персону. Как он методично, капля по капле смывает свой талант в унитаз. Большой мальчик указки "опасно" и "не влезай, убьет" не обходит стороной, а утыкается со всего размаха головой. Словно иного пути нет. Галлагеры заранее обречены. На "желтых страницах" не в графе "хорошие семьи", которых приглашают на бранч с четким дресс-кодом, где едят омаров за пятьсот баксов за штуку и запивают дорогим вином. И в этой части Чикаго идет то война, то драка, то перепады настроения//погоды [ты, возможно, уцелеешь, но выйдешь другой]. Отбросы общества, жирный красный крест с пометкой "уничтожить". Перестает считать количество выкуренных сигарет. От края пропасти спасает отчаянное желание быть хорошей, правильной, спаянной, полой девочкой из снов. И от того бежит от брака к браку, пытаясь отыскать частичку [себя], что болит и рвет на части. Но куда не беги, от кого не сбегай, в наплечной сумке носит деревянную куклу Фиону Галлагер с толстым слоем пыли.
Нет правильной семьи. Даже славные Кев и Ви далеки от идеала той картинки, что рисуют на коробке с кукурузными хлопьями. Да и их взаимоотношения далеки от тех, что описываются в словарях с пометкой "семья". Один покореженный, рыжий, ломанный-переломанный, с раздробленными костями-сердцем, танцует на том огне, дрова для которых сам наломал. Домашняя девочка с морковного цвета ресницами, что рисовала радугу на обоях, резко выросла, разбросала мини-бомбочки, взорвалась и на одного Галлагера стало больше в этом мире. Вырви-ногу-уши-глаза-и-пляши. Мальчик-бита, мальчик-проблема. Карл всегда был не от мира сего, вдруг оказался тем, за кого нужно меньше всего беспокоиться. А вот взрослые, кто больше не связан оковами опеки стали на кривую дорожку. И попытки наладить, исправить делают лишь хуже. И ранятся осколками, загребая земли [в свою могилу] все больше.
Что-то рвется. Надрывно лопается [нить, красная, связующая]. Что-то сильно сжимает грудную клетку - Фиона не отступает, упрямо смотрит в глаза и ей кажется что вот-вот он [ее персональный монстр из потаенных кошмаров] рассмеется, скажет загробным голосом, что поиграла. Сразу выплывают из памяти картинки телепередач, где показывали избитых девушек с синими тучами-кляксами под глазами от любви-кулаков ближнего. Как кровавая струйка вытекает из-под потрескавшихся-разбитых губ, как продолжают оправдывать своего будущего убийцу. Лицо Липа становится страшным. Словно смотрит на нее ужас кошмарный. Глубокий вдох. Даже не моргает, лишь сердце бешено стучит-стучит-стучит. Несет по венам кровь, страх и гнев. В ту секунду, что Филипп кричит на нее благим матом [бога нет, веры нет, семья осталась где-то за бортом умирать и идти ко дну] ненавидит весь мир, себя, брата, родителей, свою слабость. Отведывала чужие кулаки; наблюдала, как родители мать с отцом набрасывались друг на друга [как свирепые дикие звери в преддверии брачного танца]; сама нарывалась на синяки-вырванные клоки волос; не стояла в стороне, если слов было недостаточно и стерве нужно было выровнять белоснежные ряды зубов. Но никогда, никогда не дралась с братьями и сестрой. Ибо они были и, наверное, остаются тем гарантом, островом, столбом, за который стоит держаться. Наверное. Но в эту секунду, когда сумрачной думкой окутан разум Липа, Фиона не уверена. Она поднимает ладони к лицу, пытаясь развернуться, но не сбежать. Чувство самосохранения воет-орет надрывной пожарной сиреной [убирайся, блять!]. Но ноги прирастают к асфальту. Если Лип сделает первый шаг к уничтожению, то наступит атомный взрыв. Это положит конец всему - их дружбе, поддержке, потеряет ось-столп, на котором стоит ее мир. Фиона выжидает, выпрямляет позвоночник. И решает, что если этому и быть, то потом потащит брата по реабилитационным центрам, где его кожаными ремнями привяжут к койке, будут кормить из ложечки. А когда вытащат из ада, смрада и тумана, куда сам себя загнал - оставит одного.
Заговорить, собственно, как и двинуться, удается лишь с третьей попытки. Прочищает горло. Звук утопает в другом - Лип прочищает желудок. Пусть опасность миновала, сердце продолжает ухать испуганно. Поправляет блузку, расправляет складки - ишь бы занять трясущиеся пальцы и унять тремор - пару раз сжать и разжать. Драмы больше нет. Можно выдохнуть, но от чего-то кажется, что это лишь начало чего-то [страшного] нового. Фиона смеется - громко, натужно, с истерическими нотками. Смотрит долго в небо, на рассыпавшиеся созвездия. Пробирает дрожь. Даже когда смех становится беззвучным [ты сошла с ума//с рельс// станция конечная], втягивает воздух, вспоминая, как это делается.
- Я не буду. Я не буду вытирать твой рот салфеткой. И прощать тебя - не буду. Когда будешь трезвым, действительно трезвым, тогда подумаю. А сейчас - не заслужил. - Садится [падает] на холодные бетонные ступени. Пятерню в волосы - в попытке привести в порядок волосы//мысли. Пальцы больше не трясутся, когда достают из сумки поллитровую бутылку воды, пластинку активированного угля, таблетки, что спасали от похмелья во времена бурной молодости, упаковку салфеток, пачку сигарет и зажигалку - дамская сумочка не имеет дна. - Еще раз забудешь о смене - уволю. Последнее предупреждение. И это хорошо, что сейчас тебе дерьмово.
Отредактировано Fiona Gallagher (25-03-2018 20:54:19)
Он заслужил сейчас даже больше, чем слабость, гудящую голову и пренебрежение самому себе. Фиона могла сейчас на него накричать матом, и он бы принял каждое слово, впитал бы все как губка, запомнил бы на века. Лип бы переосмыслил все, сказанное сестрой. Но Фиона была сестрой таланта, потому ее краткая речь была более эффективна. Она оставила Липу место для собственных размышлений, для самобичевания и собственноручного смешивания себя с грязью. Когда Фиона стала опустошать сумочку, это можно было бы назвать смягчением. Однако, Лип продолжал накручивать себя и искать угасшую надежду, запал и интерес в исцелении своего тела и души.
— Заслужил, да, — Лип даже пробует улыбнуться сестре, но уголок рта дергается, неизбежно сползая вниз. Особенно не добавляет веселья то, что сестра правда может уволить его с должности посудомойщика. Если задуматься по-настоящему, то эта работа – то немногое, что у Галлагера осталось, что в какие-то моменты даже удерживало от бутылки. И это одновременно анекдотично смешно и отчаянно больно. Все его последние недели, что довели до бутылки, это рутинный труд губкой, заправка машины посудой, ошметки еды и кожа рук, что намокает до ребристых морщин от влажности под перчатками. Уж лучше бы Фиона прокричала, что он «уволен, уволен, УВОЛЕН!», глядишь, сподвигла бы Липа на хоть какие-то активные действия. Или же это погубило бы его настолько, что лучшим будет захлебнуться в собственной блевотине где-то в канаве. Но это он сейчас вновь жалеет себя, а вовсе не прорывается к теплому месту под солнцем и ищет пути выхода.
Галлагер протягивает руки к бутылке с водой, и сестра даже открывает для него крышку. Он жадно глотает воду, а затем умывается, не забыв намочить кудрявую челку и ворот рубашки. На дне бутылки остаётся совсем немного и Лип легко возвращает Фионе ее воду.
— Спасибо, — слова благодарности из себя давить не надо, получается само собой, в отличие от улыбки. Улыбаться совершенно не к чему, Галлагеру впору плакать над собой и своим положением, но до такого он еще не упал, — Но лучше бы ты меня уволила. Не будет денег, будет меньше бухла в моей жизни.
Однако Фрэнку это бухатьникогда не мешало. На детей у него денег почти никогда не находилось, зато на алкоголь – всегда. Это еще одна очередная Галлагеровская магия, как сексуальная привлекательность.
— Который час, Фи? Пошли домой, — он знал, что, стоит ему присесть рядом с сестрой, его начнет клонить в сон. Пара минут – и он попробует опустить на плечо сестры голову, будет вонять ей прямо в лицо запахом блевотины изо рта. Уж лучше поскорее оказаться дома, а завтра с самого утра позвонить Брэду.
Галлагер похлопал себя по карманам, надеясь отыскать свой телефон, и посмотреть время. Карманы были пусты.
— Мне надо вернуться в бар, подожди меня, — увидев реакцию Фионы, он решил, что надо быстро дополнить фразу и прояснить ситуацию, — Фи, чтоб тебя, нет! Я просто оставил там телефон! Просто забыл его, наверное, на барной стойке!
Вы здесь » Crossover Apocalypse » Конец пути - начало нового » No stars tonight
