– Лиззи, милая, все хорошо. Ну, ну, все хорошо…
Бедняжка Лиззи больна и заразна, но Вэл всегда в таких случаях полагается… на удачу или на благословение Господа, который всегда прежде хранил Своего преданного слугу от болезней? Неважно. Если и случалось Вэлу заболеть, то не очень страшно, и он выгонял болезнь из своего тела еще более тяжелой, чем обычно, работой, и болезнь уходила, посрамленная силой его веры. Сейчас он прижимал бедняжку к своей груди, усадив ее на постель – надо поменять влажные от пота простыни – чуть покачивал, гладил по поблекшим волосам. Когда бедняжка пришла сюда, она была красивой и пышущей здоровьем – но, видимо, здоровье это было не то что у местных или у самого Вэла, с самого детства привыкшего, что никто не поднесет ложечку с какой-нибудь микстуркой и не пригласит домашнего врача. Врачей он за свою сознательную жизнь вообще видел хорошо если пару раз – хотя мать рассказывала, что в совсем сопливом возрасте, когда у нее и деньги еще какие-то были, и мужик, зачавший Вэла, еще не ушел, они обеспечивали своей «девочке» частое общение с докторами. Вроде бы те делали какие-то операции, но не довели дело до конца, потому что потом денег уже не было. И хорошо, что не было: больно Вэлу надо, чтобы они еще больше поганили его тело, созданное особенным.
Несчастная девочка в бреду вылезла из постели, и они сбились с ног, пытаясь ее отыскать – а потом она вернулась сама и к тому же притащила за собой не пойми кого – ладно хоть Корган заметил, как этот мужик заходит следом за их маленькой Лиззи и огрел того какой-то железякой – Вэл не расспрашивал. Корган умом не блистал, и Вэл подумал, что все это вообще вышло случайно, и рядом с Лиззи потом вполне мог лежать бы не мужик в отключке, а медленно остывающий труп, схватись Корган за мачете. А может, возлюбленный ученик Папы просто был на взводе, как и остальные. Здесь уже давно не появлялись чужаки, которых не приводили люди из паствы Папы – и теперь этот, да еще и вооруженный. Все это было знаком, одним из многих – частью чего-то большего, что теперь приходило к нему в видениях, во влажных снах, от которых не было спасения. Нет, ничего святого. И Папа что-то скрывает от них всех. И бедная Лиззи совсем напугана, после того, как этот неизвестный человек шел следом за ней – пришлось, сразу после того, как поднялся шум, и пришедший Вэл приказал как следует проверить чужака, припрятать все оружие, какое при нем найдут, и увести в его дом, чтобы там они поговорили, сразу же утешать Лиззи. Она не была одной из его несчастных деток и уже была слишком взрослой, чтобы опекать ее, но Вэл всегда чувствовал, когда кому-то нужна поддержка. И особенно поддержка была нужда девочке, когда пришла болезнь. Она плакала, и била его маленькими кулачками, уже совсем не понимая, что происходит, но не вырывалась, и в конце концов ему удалось снова уложить бедняжку в постель. Им нужны лекарства – слово из прошлой жизни, но хорошо известное и отнюдь не забытое – но из всех таблеток в этой общине были только разные возбуждающие штучки, чтобы Папа смог… поднять собственную штучку.
О да, Вэл прекрасно знала, что это такое. Сколько мужиков побывало в ней самой в прошлой ее жизни, только после того, как выпили волшебную пилюльку. И все они, как и Папа, старались хранить это в тайне. А она была не слишком болтливой.
– Все хорошо, Лиззи. Ты справишься, и это пройдет.
Она теперь не кричала и не пыталась драться – только плакала так, что у любого разорвалось бы сердце, если, конечно, у него это сердце есть. Вэл вытирал пот с ее белого, горячего лба, целовал этот лоб, и тот вскоре снова покрывался испариной. Бедняжка, наконец, выдавила из себя что-то, кроме слез, но и сейчас ее голос мешался с ее рыданиями:
– Очень болит живот. Почему так больно?
Он знал, почему больно, но девочке говорить это не станет ни за что. И Папе не скажет: у него и без того много забот. Нет, он хорошо хранил тайны, равно свои или чужие. Вэл снова погладил ее по голове.
– Я попрошу Мэри принести тебе лекарство. И немного домашнего йогурта, если тебе станет полегче, и ты сможешь поесть. Она посидит с тобой, милая. Мне надо идти.
Когда он поцеловал ее, почувствовав пот над верхней губой девочки, Лиззи уже все больше стонала. Может, еще выживет. Он видел немало тех, кому удалось перебороть тяжелую болезнь – но немало и тех, кто сдался. И, по правде говоря, бедняжка была не из породы настоящих бойцов. Мэри сменила его у постели больной девочки, и он отправился к своему дому: ни к чему оставлять этого здорового мужика без присмотра, пусть даже и связанного. Пришлось, впрочем, сначала прийти к Папе Ноту и рассказать ему о случившемся. И испросить разрешения самостоятельно поговорить с этим чужаком, потому что не дело пророку самому снисходить до их недругов и рисковать собой и паствой, которая может остаться без своего пастыря, если этот человек все же нападет на Нового Иезекииля. Это была лишь полуправда, но Вэл не сомневался, что Папе хватит ее, и он будет доволен.
И Папа волновался за него, как отец волнуется о собственном сыне, и сказал: не запутает ли чужак Вэла своими словами, потому что язык всякого недруга есть язык змеи? Но Вэл не испытывал страха и ответил отцу своему второму со всем почтением: как диавол не искусил Иисуса, преисполненного Духа Святого, так и этому человеку не смутить разума Вэла, ученика Папы. И возвратился Вэл в силе духа в свой дом…
Так напишут об этом когда-нибудь, когда книга Нового Иезекииля будет дописана.
Он зашел к себе домой и закрыл дверь, чтобы пришелец не сбежал, если вдруг сможет освободиться от веревок и миновать первого ученика Папы. Он попросил оставить чужака на втором этаже, в комнате, служившей Вэлу кабинетом: там он читал и там хранил записи о жизни общины, о деньгах и вещах, которые они привозили из внешнего мира или везли на продажу. Наверное, этот человек уже проснулся. Вэл, не скрываясь (кто будет скрываться в собственном доме?), поднялся по скрипящим ступенькам и вошел в темную комнату, освещаемую лишь лампой, которую зачем-то оставили включенной. Щелкнул старый, массивный выключатель, и комнату залил свет.
Они же здесь не в шпионские фильмы играют. Здесь серьезное дело.
Грудь уже ныла от туго наложенных, стягивающих ее бинтов, но, похоже, дел на сегодня было еще много, и снять их, чтобы снова дышать свободно, ему удастся не скоро.
– Ты напугал Лиззи, – негромко сказал Вэл, приблизившись к чужаку и проверяя веревки: лучше быть уверенным, что Корган с дружками не напортачил, чем потом оказаться лицом к лицу с неприятным сюрпризом. Да, он был высоким и крепким, довольно сильным даже по мужским меркам, но этот мужчина выглядел так, что сразу становилось ясно: Вэл ему не соперник. Мысль об этом вызывала легкое ощущение пикантности, почти возбуждение, но он отогнал эту мысль прочь. – Но заставил ее вернуться домой, к нам.
Удовлетворенный тем, как был привязан чужак, Вэл присел на край стола, рассматривая его лицо. Довольно приятное, решительное… сильное. Не вызывавшее сомнений в том, что этот человек был опасен.
– Здесь не слишком любят чужаков – думаю, это ты уже понял, – с легкой насмешкой в голосе произнес Вэл, на мгновение переведя взгляд на струйку крови. – Что ты здесь делаешь?
А ведь этот ничего не скажет так сразу. Вэл по лицу видел, по его упрямому выражению из тех, которые втираются под кожу и не сходят уже никогда: всего этот человек ему точно не расскажет, разве что будет кормить такими же полуправдами, на какие и сам Вэл был мастак.

Отредактировано Val (04-07-2017 20:43:10)

Плечи. У чужака крепкие, сильные плечи – на такие приятно посмотреть. Вэл почти позавидовал: если сравнивать этого мужчину с собой, то сразу закрадывалась мысль, что Вэла не доделали, отправляя в эту жизнь. Или дали слишком много. Но он уже давно не задумывался об этом, принимая свое тело не как уродство, но как нечто особенное – иначе просто невозможно было жить и принимать себя. Несмотря на все эти слащавые сравнения, Вэл, ощупывая чужака колючим взглядом, не забывал, кто перед ним находится – опасный человек, вооруженный, судя по оружию и одежде, с военной подготовкой. И наверняка он не один шастал по окрестностям, и это было хуже всего. Неизвестно где находятся остальные, и смогут ли они найти общину, но если это случится, то что могут противопоставить военным жители Храмовых Врат, и так бежавшие от стервятников, преследовавших их за праведную жизнь, бежавших, когда их возненавидели люди, и отлучили, и поносили их имена, как бесчестные. Он подумал, что в таком случае не станет вступаться за братьев по вере – хорошо, если сможет спрятать и уберечь оставшихся в живых детей, чтобы те случайно не попали под пули. Довольно с него было и того, что он сам одному за другим перерезал своим детям горло – может, хотя бы спасет остальных. Их осталось уже не так много.
И мелькнула где-то на границе сознания мысль, что, может, и Папу они убьют… Странная мысль. Дикая. Греховная.
– О ней снова заботятся. Ей и так плохо – не хватало только блужданий по лесу и лишних переживаний.
Хорошо, если девочка переживет ближайшую неделю. Вэл видел уже немало смертей. Он сложил руки на груди и пожал плечами в ответ. Переживания и упреки какого-то чужака, явившегося сюда без приглашения, его не слишком волновали. Точнее совсем не волновали.
– А что ты хотел, большой парень? – прохладно спросил он, глядя на мужчину, и иронично поднял брови. – Частная собственность. Лицо, вторгшееся на нее без предупреждения и согласия хозяина, будет преследоваться в судебном порядке, – он сухо усмехнулся и добавил: – Если, конечно, его не пристрелят раньше.
Сарказмирование, иначе не назовешь, чужака он пропустил мимо ушей. Того можно было понять: получить по башке, да еще и оказаться привязанным к стулу – это сомнительное удовольствие. Что, впрочем, не отменяло того, что живым отсюда этот парень вряд ли выберется, и это было понятно Вэлу уже сейчас: его просто нельзя оставлять в живых, потому что он может привести за собой других. И возрадоваться этому, что бы ни было сказано в Писании, могут лишь безумные, потому что тогда – конец всему. И пусть отцы гонителей поступали так же с пророками прошлого, они не заслужили этих гонений и точно не заслужили смерти. Они пытались жить так, как могут, никого не заставляя жить по их законам, однако раз за разом подвергались гонениям.
– Вот честно, – повторяет он слова чужака и даже не усмехается и не передразнивает. – И я совершенно честно тебе скажу, что не верю, потому что никто в это не поверит, и ты должен слышать собственные слова. К тому же Элиза пришла сюда сама. Мы никогда и никого не уводили насильно.
И когда-то давно человек, назвавшийся Вэлом, так же пришел в эту общину, надеясь, что здесь его назовут своим и будут судить не по словам, но по делам его. И он, наконец, получил то, чего жаждал.
– Но сейчас, даже если бы мне хотелось передать Элизу тебе на руки, я не могу этого сделать. Ты видел ее, чужак. Она не вынесет дороги. Она едва поднимается с постели – и сразу же сгибается пополам от боли. То, что она прошла так много, сделала круг и вернулась обратно – уже чудо.
Может, ему и правда хотелось это сделать. Спасти бедняжку, отправить ее обратно, потому что она была не готова, потому что она не сможет вынести этой жизни, что бы ни думала о себе, когда сбегала к ним от всех своих невзгод в прошлой жизни. Потому что…
– Больным разрешено не соблюдать пост, если им не позволяет здоровье, – в задумчивости произнес ученик Нота, глядя на свой стол, заваленный бумагами и сцепив пальцы в замок. – Если бы даже в моей власти было сказать, что Элиза может покинуть нас и больше не придерживаться наших правил, потому что не готова к этому и слишком слаба, ты не успеешь ей помочь, – бледно-голубые глаза посмотрели на привязанного к стулу мужчину. – Она либо справится со своей болезнью и выносит своего ребенка, либо умрет.
В то, что у нее выкидыш может пройти удачно, он тоже не верил.
Равнодушным взглядом Вэл проследил за полетом плевка, в котором больше было крови, чем слюны. Осторожно дыша и сетуя на проклятые бинты, он прикоснулся все еще сцепленными в замок пальцами к губам. Что бы ни думал этот человек, Вэл любил Лиззи так же, как своих детей. И каждая смерть отзывалась глухой болью в сердце. И эта тоже будет болеть, и болеть невыносимо.
Этот человек оторвал его от раздумий, и Вэл снова поднял на него взгляд – такой же прохладный и цепкий, слегка заинтересованный, но не настолько, чтобы быть с этим мужчиной ласковым.
– Вэл. Здесь меня называют так.
В следующее мгновение взгляд стал не просто цепким – он впился в связанного мужчину, и Вэл на мгновение, продолжая изучать чужака холодным взглядом, но внутренне поддавшись вспышке ярости, подумал, не пнуть ли его в грудь, чтобы заставить упасть вместе со стулом. Но кто знает, выдержит ли это стул, даром, что вполне крепкий, и ему пришлось сдержаться. Пока. А потом он понял, что выход из этого положения надо искать совсем другой. Вэл тихо рассмеялся, отняв пальцы от лица и мягко прищурившись.
– Женщина? Промашка вышла, большой парень. Хотя не переживай: многие ошибаются.
Он в задумчивости покрутил в пальцах крест на шее, соскользнул со стола и похлопал мужчину по плечу, усмехаясь.
– Сейчас вернусь. Можешь пока подумать, как ты себя назовешь, если уж у нас почти состоялось знакомство.
Через полторы минуты он вернулся с чашкой воды и чистой тряпкой – частью большого рулона, который пускали на бинты для раненых. Намочив тряпку и поставив чашку на стол, принялся вытирать кровь с лица этого красавца, который, похоже, еще и собирался устроить ему проблемы. Хотя вряд ли кто-то теперь ему поверит.
– А глупости о женщинах можешь из головы выкинуть: Папа не подпустил бы к тебе ни одну из своих жен, – он криво усмехнулся и снова сел на стол, на этот раз напротив чужака, чтобы если уж пнуть его, то как следует. Влажную, окровавленную тряпку он подбрасывал в руке, как мячик. – Ладно, продолжаем. Сколько вас? Почему ты пришел один? И не думай, что раз мы торчим тут в глуши, то мы совсем идиоты. Не с неба же ты свалился.

Отредактировано Val (05-07-2017 09:35:57)

Жаль только, что такого вряд ли полностью расположишь к себе. Пускай за плечами у Вэла было только школьное образование и то – крайне обрывчатое, дураком он никогда себя не считал и, пожалуй, действительно не был… не считая, конечно, того случая, когда, если говорить со всей честностью, сам купился на речи людей Нового Иезекииля и на слова и поступки его самого. Папа был свят или почти свят – в этом Вэл не сомневался. Но также он не сомневался и в том, что любой, пришедший в подобное общество, был отчасти дураком. Или слишком слабым. Или слишком отчаявшимся. В его судьбе когда-то сыграл именно третий вариант, но и это было слабым оправданием. С точки зрения властей Завет Нового Иезекииля был сектой, а Вэл знал, какие люди попадают в секты и почему. Такие, как этот человек, сидящий перед ним, в них не попадают, если только не довести их до крайней степени отчаяния и окончательно дезориентировать… в человеческом обществе, в морали, в добре и зле – в мире вообще. А как много от него могло бы быть пользы… Вэл усмехнулся и повел в воздухе указательным пальцем, изобразив круг.
– Это все – собственность общины. В частности Папы. Так что скажи спасибо, что просто врезали по голове, а не дали зарядом дроби – бронежилет бы твой она, наверное, не пробила, но с таким разлетом да после пары выстрелов… – не сочтя нужным договаривать, Вэл просто очень звонко цокнул языком. Кто из них военный, или кем он там еще мог быть? Уж тому виднее, во что превратилась бы его голова, окажись у Коргана дробовик.
Другое дело, что чужаку не стоит знать о том, как далеко хранится у них оружие, и как редко его достают – чаще для охоты, только потому еще ничего не заржавело. Хотя дробовик лежал именно для защиты. Папа вовсе считал, что иметь оружие не грех, но шаг к греху, и праведники не должны для обороны брать в свои руки то же, чем оборонялись во времена, когда писали Книгу. Вэл никогда не говорил вслух, что посмотрел бы на то, как Папа отбивается от кого-нибудь камнем, как Давид, или лошадиной челюстью, как Самсон. Для полнейшего маразма оставалось только выковать меч, как у Юдифи.
– Расслабься. Говорю же: не ты первый. Кто знает, может, и не последний.
Когда-то ее держал страх перед наказанием за ложь, и она не могла рассказать Папе Ноту о том, кем была, хотя была готова денно и нощно ласкать его и нести ему наслаждение всеми способами, которые он сочтет приемлемыми в своей строгой роли пророка. Затем она подумала, что не стоит разочаровывать его, ведь, даже отдай она свое тело Папе, она все равно никогда не сможет родить ему ребенка – так какой прок от ее тела? Ни настоящей женской красоты, с ее слишком широкими для женщины плечами, не очень широкими бедрами и маленькой грудью, не говоря уже о лице, ни способности родить – один срам. Но сейчас… Порой, глядя на постепенно взрослеющих девочек, одна за другой отправлявшихся в его постель, чтобы родить ему еще одно дитя, хотя многие из них уже были его детьми, она думала о том, что Вэл-мужчина не просто лучше, правильнее, праведнее и умнее Вэл-женщины, но он всегда будет в безопасности. Папа не был мужеложцем и первый оскопил бы того, кто впал в такой грех.
Сейчас он точно не хотел, чтобы Папа когда-нибудь узнал, что из себя представляет его избранный ученик. Папа был его наставником, Папа показал ему правильное и настоящее в этой жизни, вывел его из тьмы, в которой тот блуждал всю свою жизнь… но Папа тоже совершал ошибки, тоже не был совершенен. Успокаивало только то, что община поверит скорее первосвященнику Нота, лучшему из его приемных сыновей, чем какому-то проходимцу, хотевшему отнять у них Лиззи. Здесь у чужака не было никаких шансов.
Вернувшись, он только мазнул по связанному мужчине взглядом: широкая спина, крепкие руки, линия шеи, да и просто новое лицо – все это было само по себе возбуждающе для того, кто, в отличие от всех остальных жителей общины, жил на, так сказать, голодном пайке из мастурбации. И не стоило лишний раз искушать себя. Если бы не обстоятельства и не то, что жизнь развела их по разным сторонам, Вэл, пожалуй, вел бы себя иначе. Большую часть слов этого человека он воспринимал только краем сознания, сразу же отбрасывая всю эту приторную доброту, от которой разве что не сводило зубы. Только наивный ребенок поверит в то, что мужчина, явившийся к ним вооруженным, пытавшийся увести их сестру, безобиден и невинен, аки агнец.
– Ты уже увидел ее, – скупясь на эмоции, произнес Вэл и сдержался от того, чтобы посильнее надавить на кровоточащую царапину. – Ты напугал ее. Девочке и так плохо, а ты только сделаешь хуже.
Он был более чем аккуратен – на самом деле этот человек не заслуживал и подобного обхождения, но кое-какие уроки Господа и Его Сына ученику Папы Нота все же удалось усвоить. Может, он не подставит вторую щеку, но по крайней мере отнесется со снисхождением и, возможно, даже с любовью к своим врагам.
– Ты сам-то себе веришь… Крис? – его имя Вэл произнес мягко и в то же время очень четко, пробуя его на вкус и выговаривая с некоторым изяществом. – Все, что ты говоришь – слишком уж сладко и радостно. Люди здесь – они уже сталкивались и с властями, и с теми, кого те присылали… вроде тебя. И они тебе никогда не поверят, потому что такие, как ты, однажды уже заставили их покинуть обжитый дом и искать новый… Для этого пришлось уйти очень далеко, в эту глушь. Тебе никто не поверит, большой парень.
«И тебя убьют – и это случится очень скоро, потому что живой ты слишком опасен уже тем, что можешь привести за собой других».
Однако же этот человек мог удивить. Если бы Вэл не присел на край стола, он бы сделал бы шаг назад – сердце громко ударило в груди, рухнув чуть ли не в живот, и он замер, рассматривая освободившегося мужчину чуть расширившимися глазами. Он отшатнулся и задел рукой чашку, сбив ее со стола так, что та с грохотом упала и разбилась, расплескав воду. Если бы только можно было дышать свободнее! Грудь так и ныла от туго натянутых бинтов, особенно сейчас, когда его дыхание сбилось. Он, нахмурившись, посмотрел чужаку в глаза и чуть вздернул подбородок.
– Бог не дал мне больших сил, чем пристало заботливому ученику, готовящемуся стать учителем для других, и я не смогу остановить тебя, – как бы ни был силен взметнувшийся страх перед этим человеком, опасным человеком, он все равно говорил с гордостью – даже если эта гордость станет последней. – Но стоит мне закричать, и половина Темпл Гейта будет здесь, даже если потом ты сломаешь мне шею. Так же ты говорил бы, если бы мы не забрали у тебя оружие? – к нему возвращалось самообладание и Вэл, отбросив мокрую тряпку в сторону, подался вперед и в резком движении указал пальцем на стул – а может, хотел ткнуть им в чужака. Прикоснуться к нему было бы тоже возбуждающе. – Но я люблю врагов моих, благотворю ненавидящим мне, благословляю проклинающих меня и молюсь за обижающих меня – а потому сядь, молчи и слушай, если хочешь прожить хоть немного дольше.
Жаль будет убивать его: слишком силен, слишком хорош, слишком приятно смотреть на это тело и так жаль оставлять его только для своих ночных мечтаний, в которых это тело принадлежало бы ему без остатка, и они бы делали такие вещи…
Она трахнет его, если представится возможность. Прежде чем его убьют – возможно, убить его выпадет ей самой, потому что остальным, слишком слабым и неподготовленным к встрече с человеком из развращенного грязного мира, не стоит лишний раз приближаться к нему. Да. Она предложит Ноту ненадолго отсрочить его убийство, когда его снова свяжут, и трахнет его. А на случай, если он ее не захочет, она может взять у Нота одну из его таблеток: старик их не пересчитывает. Ее тело уже давно забыло о своей мучительной жажде и вдруг вспомнило о ней после убийств ее детей, заставляя ее просыпаться возбужденной. А он был такой прекрасной возможностью удовлетворить свое желание, что от этого просто нельзя отказываться.

Мало верилось, что этот здоровяк перестанет спорить и требовать выдать ему Элизу, чтобы вместе с ней пуститься в путешествие через ту же долбанную пустыню, которая начиналась совсем недалеко от них. Слишком уж упрям, может, немного наивен, и слишком привык получать желаемое – возможно, любыми средствами. У Вэла с его прошлой профессией доверия к людям с оружием было ни на грош: он успел повидать самых разных людей. Зато его профессия научила его хорошему, добротному вранью и совершенной бесстыжести. А также умению замечать кое-какие мелочи, правда не все, а определенной направленности – это тоже было профессиональное. Взгляд, обращенный на него и его тело, он заметил почти сразу – и такому, как этот человек, не полагалось бы разглядывать его именно так, если только он и сам не такой же лжец, как Вэл. Чужак рассматривал его не так, как если бы пытался оценить возможного противника, прикинуть, сильный ли потребуется удар, чтобы первосвященник Папы больше не встал – а так, как будто он прикидывал, не хочет ли он это тело. Не хватало только оценивания, но для этого большой парень или слишком искусно притворялся, или и правда был слишком умильно-наивен. Уголки губ Вэла едва заметно дрогнули в еще одной усмешке, и на несколько секунд он чуть сильнее отклонился назад, опираясь ладонью о стол, как будто не нарочно демонстрируя себя, открывая взгляду. Будь они в других условиях, он бы мог куда как лучше показать это тело, даже скрытое одеждой, но здесь и сейчас мог лишь слегка подыграть.
Если бы только чужак не выпутался из проклятущих веревок. Вэл бросил короткий взгляд за его спину, на стул, и ему сразу стало ясно, как освободился мужчина. В следующий раз он потребует от общины раскошелиться на прочную мебель: старик, сколачивающий здесь стулья, пожалуй, имел какое-то понятие о вкусе и том, каким должен быть стул, но прочности его изделиям определенно не хватало. Особенно после нескольких лет.
То, что рано или поздно чужак снова будет лежать у его ног, связанный как баран, не вызывало никаких сомнений. Может, он и умел кое-что (и может быть, даже немало), но против толпы не спасают никакие приемы и хитрости. И даже огнестрельное оружие спасает не всегда – просто умрут первые, а остальные все равно доберутся. И растерзают, потому что они не боятся убивающих тело и не могущих потом ничего сделать, но боятся тех, кто по убиении может ввергнуть в геенну. А Вэл уже видел, что не во власти Криса истязать, и ломать, и извращать души – нет, в его власти было лишь тело, а боль тела никогда не будет сильнее боли, которой может подвергнуться душа.
– О, не сомневаюсь, что мог бы, – он говорил вкрадчиво и почти источал своим голосом желчь. Он боялся смерти, как все люди, но лишь отчасти, и если надо будет пожертвовать своей жизнью для жизни всей общины и оставшихся еще в живых детей, то Вэл это сделает.
С другой стороны, было нечто притягательное в словах Криса о том, что он может применить физическую силу. К сожалению, все будет совсем наоборот, и это Вэлу придется применять силу, а ему – подчиниться. Вэл прыгнет на него и будет кусать его, и царапать, и прижиматься к нему всем своим телом. Он заткнет ему рот, чтобы чужак не выдал того, что случится, и они проведут пару приятных часов, пока Вэл не удовлетворит свое проснувшееся желание, от которого, как он наивно полагал раньше, ему, наконец, удалось избавиться. Ему бы хотелось просто отдаться самому, но это было невозможно.
– Ты этого не сделал, так что теперь предлагаю тебе послушать меня, и тебе же будет лучше. Ты сейчас не в том положении, чтобы ставить условия. И даже торговаться, – взгляд скользнул по всей крепкой фигуре и по широко расставленным ногам, ненадолго задержавшись на складках серых штанов над пахом. О, Вэл знал, что это было за чувство – это было не просто желание, но похоть, горячая и постыдная, снова поднявшая свою голову после стольких лет. Он снова посмотрел Крису в глаза, провел рукой по волосам, пропуская светлые пряди между пальцами, и смягчил голос: – Ты не понимаешь, о чем и у кого просишь. Многие из этих людей уже родились здесь или прожили столько, сколько, наверное, я не живу. Только некоторые из них выбираются во внешний мир, но остальные уже давно не видели его. Ты для них… больше, чем просто опасный чужак.
Можно ли одним только взглядом передать всю степень своего желания, которое усмиряется лишь пониманием того, что этот мужчина был их врагом? Потому она не может просто отдаться ему, иначе он может воспользоваться ей и ее моментом слабости – особенно сейчас, когда выпутался из веревок. Раньше ей неплохо удавался такой взгляд – сейчас же… Она поняла, что притягивает его внимание, и не просто как одна из людей, которым удалось поймать его, а теперь он сам в этом признался. Вэл едва удержалась от хищной, голодной улыбки, от того, чтобы закусить нижнюю губу и задышать тяжелее – вместо этого ей пришлось просто вопросительно поднять светлые брови. Зато она могла, покручивая в пальцах крест, смотреть ему прямо в глаза, очень долго, очень пристально. Она хотела его. Хотела так, что от этого желания можно было рехнуться. Хотела, но не могла сказать это вслух, хотя ее и защищало положение любимого ученика Папы, которому, в отличие от пришлого человека, верили все или почти все. Она могла только смотреть на него, ему в глаза, и думать от этом. Впрочем, даже если он поймет ее и этот взгляд, это ничего не изменит.
– Ты тоже милый парень, Крис, – Вэл неопределенно повела плечами. Она не может сказать, добрый ли он, и насколько он действительно мил, но чего у него было не отнять, так это мужской привлекательности и сильного тела. – Но вряд ли из нас вышли бы друзья. Мы живем в разных мирах.
«О да, мы могли бы подружиться, если ты не из тех ханжеских типов – возможно, и правда не из тех. Мы бы хорошо подружились в паре-тройке поз, и ты бы как следует отодрал меня».
Еще она могла бы укусить его за ухо – эта мысль пришла сама собой, среди череды образов, изводивших ее. Сохраняя остатки самообладания, Вэл в задумчивости прикоснулся пальцами к губам и подбородку, провел ладонью по шее. Он принимал решение.
– Я спрошу у Папы, можешь ли ты остаться на день или два и встретиться еще раз с Лиззи, хотя мне совсем этого не хочется, потому что тогда за тебя и твои действия будут спрашивать с меня, а ты чужак и ничего не знаешь о нашей жизни.
Он мог пообещать это Крису и не солгать при этом: через этот день или два чужака просто прикончат, а жертва, которая не знает о том, что она жертва, будет меньше дергаться. Если этот сомнительный фокус пройдет, то это будет изящное решение первостепенной проблемы – хотя надо бы еще решить, что делать, если на их деревню набредут остальные.

Если бы взгляды были ощутимы, Вэл бы уже стонал под взглядом своего освободившегося пленника. Неужели ему настолько повезло, и он может запутать сильного, опытного военного (или кем там был этот мужчина?), всего лишь покрутив перед ним собственным телом и даже не обнажаясь? Поистине, некоторые мужчины наивнее младенцев. Ему нравилось чувствовать на себе голодный, жаждущий взгляд и знать, что он мог бы дать Крису гораздо больше, чем тому кажется сейчас, чем тому может показаться в его мечтах, и у них могла бы быть незабываемая для обоих ночь… этот человек даже не представляет себе, сколько он мог бы получить, позволь ему это Вэл. Она бы сделала с ним такое, что потом не жаль было бы и умереть. Главное – не привязаться самой, не начать видеть в нем больше, чем просто красивое мужское тело. Впрочем, ей ли этого бояться? Она убила собственных детей, своими руками – после этого смерть чужака ничего для нее не будет значить.
Хотелось, сидя на столе вытянуть ногу и дотянуться до него, поставить ногу на самый краешек стула, чтобы не хватило пары дюймов до промежности Криса. О, если бы она немного приподняла узкое одеяние и высвободила ногу, чтобы сделать это, как он смотрел бы на нее. С ее ногами можно было бы быть моделью, если бы не пара-тройка мелких шрамов – что только не приобретешь с такой жизнью, как у нее, хорошо еще, что лицо уцелело за все эти годы. Она заметила, как он вздрогнул под ее ответным взглядом и едва удержалась от того, чтобы облизнуть губы или сделать еще какую-нибудь глупость, которая хороша для ее похоти, но вряд ли принесет что-то доброе ее общине.
Она пришла сюда, чтобы избавиться от прошлой жизни, от всего греха и всей грязи, лежавшей на ее душе тяжелым грузом. Она вырвала из себя с корнем все греховное и грязное, и разве кто-то любил бога сильнее, чем любила она? И разве не было сказано, что нет на небесах большей радости, чем об одном кающемся грешнике, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии? Почему же теперь бог снова испытывает ее и подвергает ее таким соблазнам, увлажняет ее тело и согревает его, словно готовя для ложа? Почему все ее нутро волнуется и снова жаждет ощутить в себе мужчину тогда, когда она уже вовсе забыла о своем женском естестве и была не только для всех, но и для себя самой «Вэл, любимый ученик и преданный сын Папы Нота»?
Стоило мужчине вскочить, да еще и раскричавшись так, что она начала бояться, как бы их кто-нибудь не услышал, как Вэл дрогнула, но заставила себя остаться сидеть, как сидела, потому что она должна быть уверена в себе и в том, что говорит. Неужели он и правда поверил ей? Вот уж действительно наивное дитя. Она дрогнула в его руках, желая выпрямить плечи и подставить ему все свое тело для объятий и чего-то большего – того, чего этот мужчина хочет и сам, и не надо быть очень проницательной, чтобы это понять. Интересно, он поверил в то, что она мужчина, и желает мужчину, или остался при своем мнении, которое не стал озвучивать, чтобы не злить ее? Кого он хочет – мужчину или женщину?
– Довольно, – тихо сказала Вэл и на несколько секунд прикоснулась раскрытой ладонью к его груди, не отталкивая, но как будто напоминая о дистанции, которую надо сохранять.
Она держала себя в руках. Когда он выпустил ее плечи, выглядя при этом как провинившийся школьник, она мысленно усмехнулась и плавно соскользнула со стола – пространства между столом и Крисом как раз хватало для ее тела, чтобы чуть-чуть не касаться его.
– Ничего, – спокойно и мягко произнес ученик Папы, ведь ему не впервые приходилось утешать человека и убеждать его в чем-то. – Ты добр. Это хорошо: будь ты сухим и сдержанным, им всем было бы гораздо труднее принять тебя – даже на эти пару дней. Но, быть может, они смогут увидеть то же, что вижу я, – сладко лгал Вэл, склонив голову к левому плечу и пытаясь заглянуть в глаза чужака, – того, что ты не хочешь зла для них, что ты можешь быть понимающим, что ты готов слушать. Что у тебя доброе и открытое сердце. Чтобы полюбить человека, надо его узнать. Они тебя еще не знают, но, может, сначала смогут простить.
Всего лишь еще одна небольшая провокация – совсем мелкая, в иной ситуации она бы была незаметной, но не сейчас. Вэл была довольна собой. Она чувствовала себя даже лучше, чем прежде, потому что прежде ей редко приходилось так играть с мужчиной – все обычно было быстро и без лишних расшаркиваний.
– Но все же, – она снова прикоснулась пальцами к его груди, – этому сердцу стоит быть немного сдержанней: люди здесь не привыкли к настолько широким жестам, и нравы… строгие.
Почему она должна соблюдать все эти строгие правила, соответствовать чьим-то нравам? Вот перед ней стоит мужчина, и она запрещает себе взять его всего, только потому что это враг настоящего убийцы ее детей? Папа праведный и… И он насилует молоденьких девочек – скольких из них Вэлу приходилось держать, чтобы старику было удобнее. Папа взял бы и ее, даже зная, что у нее не может быть детей – потому что, она знает, он делает это не ради того, чтобы рождались дети. Он делает это, потакая собственной похоти, которая гораздо грубее и куда более жестока, чем ее.
– Этим губам, по правде говоря, – она усмехнулась и на секунду скользнула пальцами по его подбородку и губам, – тоже стоит быть немного сдержанней. Может, там, во внешнем мире нравы и стали гораздо более свободными, но здесь, – она приблизилась еще немного, говоря совсем тихо, чтобы это мог слышать один только Крис, даже если бы рядом находился кто-то еще, и чуть потянув его за футболку к себе, – наказывают не то что за мужеложство, но даже за само желание. Надо быть осторожнее, Крис. Ты понял меня?
А если понял, то как именно? И что он сделает с этим пониманием?

Наверное, так чувствовал себя Авель, закалывая агнцев на жертвеннике ревнивому и капризному богу, который избирал себе любимцев, а не любил всех, как равных. Этот сильный, крепкий, наверняка такой грозный, если пожелает причинить вред, мужчина сейчас был с ней наивным, пожалуй, даже нежным – если бы он не был жертвенным агнцем, она бы точно его пожалела. Но ее жалость заслужили ее дети, люди ее общины – а никак не чужак, пришедший к ним с оружием. Она воспользуется его доверчивостью, воспользуется им самим, а потом опустит нож и вонзит прямо в его горло – потому что именно так должно быть. Потому что этого хочет Папа, а слово Папы – закон.
– Хорошо, – ласково ответила она, представляя, как погладила бы его по волосам, как он прижался бы лбом к ее плечу: любимый ученик Папы верит ему и любит его таким, каким тот родился на этом свете, со всеми достоинствами и недостатками. В этот момент можно было бы вонзить ему в спину нож, но сейчас Вэлу не дотянуться до ножа, и поэтому… пусть все идет как идет. – Я верю тебе. Я вижу, что ты можешь слушать. Я вижу, что ты хороший человек, Крис.
Светлые ресницы дрогнули, когда она бросила взгляд на собственную руку – не самую узкую и изящную ладонь в мире, но все-таки уже обычной мужской, светлую и кажущуюся сейчас тонкой на широкой мужской груди. Тонкой и яркой в своей белизне на этой черной футболке. Она могла бы прикасаться к нему смелее, гладить его, ласкать, заставить его тянуться за ее рукой, но для этого тоже еще не пришло время. И к тому же этому наивному мальчику нужно было не так уж много, чтобы его ошеломить его.
Она была не против, чтобы он держал ее за руку, тем более так, совсем не грубо – она не собиралась вырываться. Ей нравилось чувствовать пожатие его сильных и теплых пальцев. И ей нравилось, как он смутился, но не отрицал все и сразу – другой мог бы оскорбиться и заявить, что никогда не сделает подобного, и мышление Вэла просто искажено… почему? Не потому ли, что ученик Нота и сам не без греха?
Вот только Книга и так не знала, как называть его и его тело, и его разум, и его душу. Она позволила ему приблизиться, чувствуя его дыхание, желая, чтобы он довел дело до конца и сам уже, наконец, признал, что хочет ее. Она не закрыла глаза – только как будто обмякла в его руках, став податливой и нежной, готовой подчиниться его желанию. Но он так и не поцеловал ее, и Вэл выдохнула – дыхание стало прерывистым, и она не сразу вспомнила, о чем говорила ему, играя роль себя же – но правильного, рассудительного и праведного.
– Если кто ляжет с мужчиной, как с женщиной, – говоря быстрее от волнения, начал Вэл, – то оба они сделали мерзость и да будут преданы смерти. Но ничего, Крис, – она посмотрела на пленника с усмешкой: она-то прекрасно знала, чего он хочет на самом деле, и он слишком плохо лгал, чтобы ее провести. – Говорят, это случается. Ты можешь мне довериться, – как же ему нравилось издеваться над чужаком, дразнить его, смотреть ему в глаза и говорить, как настоящий праведник, никогда и не помышлявший о грехе, но жалеющий грешника. – Я не выдам тебя, если ты не выдашь себя сам. Все будет хорошо, Крис, – теперь она гладила несчастного по груди и по плечам, качалась пальцами его шеи, успокаивала его, как животное. – Я помогу тебе. Тебе станет легче.
Где они оставят его, когда он попросит Нота о благоразумии и хитрости? Удобнее, когда жертвенный агнец не вырывается, и они все это понимают. Но вот хватит ли остальной общине мозгов, чтобы притворяться, будто он – их гость, а не пленник? Будто они отпустят его с миром, когда отпущенные два дня подойдут к концу? Можно оставить его здесь… на первом этаже, например. Тогда ей не придется беспокоиться о том, что кто-нибудь заметит, как ночью ученик Папы пробирается к чужаку. А подобные слухи влекут за собой подозрения. Сколько у них еще времени, пока кто-нибудь не пойдет проверить, все ли в порядке? Вэл бросила взгляд в сторону окна. Их не должны увидеть. Не то, что она собирается с ним сделать.
– Бедняжка Крис… ты совсем запутался.
Ее пальцы остановились на секунду на его груди, скользнули к низу живота – и Вэл убрала руку, усердно изображая сочувственную улыбку и качая головой.
– Я скажу им, что ты понял, что зря пришел к нам с оружием и хочешь остаться, чтобы лучше понять нас. Что ты хочешь увидеться с Лиззи, и больше тебе ничего не нужно. А завтра с утра Папа примет решение. И еще я скажу, что сам развязал тебя, чтобы они не подумали, что тебе нельзя доверять. Не подведи меня, Крис. Я доверяю тебе.
Этот мужчина был очень приличным человеком, а для приличного человека чужое доверие – это очень важно. Сколько стараний нужно, чтобы извести и самого приличного и правильного? Ее прошлое многое рассказало ей о мужчинах. И самые добропорядочные могли выйти из себя, натворить дел, превратиться в животное, если знать, что с ними делать. И ей было интересно, как долго сможет оставаться хорошим и правильным их пленник. На самом деле она даже хотела этого. Грубой силы, грубых ласк на границе с насилием. Ей хотелось опустить его до этого состояния, чтобы он рычал, хотел ее, бросался на нее и сам себя корил за это.
– Останься здесь, – она подтолкнула его обратно к стулу, на этот раз гораздо настойчивей. – Потом я вернусь и покажу тебе, где ты будешь спать. Оставить тебя одного никто не решится, а оставлять в своем доме – побоятся. А я за тебя отвечаю.
«И ты пока даже не представляешь, что я с тобой сделаю».

Будь она женщиной, она бы уже обняла его и прижала к себе, гладила его по волосам и утешала. Своему бедному пленнику ученик Папы мог только шептать об искушении и о прощении грехов их, и от избавлении от лукавого, но это сейчас ни к чему. Мысленно он тоже утешал Криса, но совсем иначе. Скоро все закончится, чужак, и больше не будет ни силы, ни боли, ни войн. Ничего. Разве это не чудесно?
О, он не просто жалел грешника. Он любил грешника, ведь разве не это завещал им бог, о котором так много говорил Новый Иезекииль во время своих проповедей? Ибо если любить любящих тебя, то какая от этого благодарность? И грешники любят любящих их. Но люби врагов твоих, и благотвори, не ожидая ничего, и будет тебе награда великая. Вэл, если можно так выразиться, уже любил врага своего и полюбит его еще сильнее. И даже если бы красавец не сделал ни единого знака, что тело возлюбленного ученика Папы Нота влечет его, Вэл все равно полюбил бы его. Есть немало способов взять то, что хочешь. Но Крис был настолько простаком, что Вэлу не понадобится ни один из этих способов.
– Что ты не думал? – тихо и вкрадчиво, с легкой насмешкой спросила она. – В любом случае, забудь это все до своего возвращения во внешний мир. Здесь такое не любят. Здесь живут не праведники, но люди, всем своим существом стремящиеся к праведности. Осторожнее.
Вид совершенно покорного здорового мужика, который вырвал бы ей руки и ноги, ей определенно нравится. При этом он выглядел как… От него буквально исходило это ощущение современного, настоящего – а не их сплошного однообразного дня откуда-то из конца семидесятых. И впервые за долгие годы она пожалела, что не осталась там – хотя там у нее не было никакого будущего. Либо смерть, либо тюрьма.
Хотя в прошлом основной заработок Вэл и получала из-за своего сходства с мальчиком, когда-то она ходила на каблуках и могла выгодно показать свои длинные ноги – и неплохо ходила, надо сказать. А если немного поправить ее лицо при помощи косметики, то она будет даже хороша собой. Сейчас она едва не вспомнила прошлое, но все же сдержалась – оставалось надеяться, что и со стороны ее походка выглядела не как женская. Но глоток свежего воздуха снаружи отрезвил и остудил задурманенную похотью голову. Папа, равно как и другие люди Темп Гейта, не должны увидеть и следа этой похоти. Слухи быстро расходятся в глуши и к тому же обычно преувеличиваются. Он направился прямо к дому Нота у церкви, и его шаг снова был решительным и нисколько не напоминал женскую распутную походку, призванную соблазнять мужчин и толкать их на путь греха. Он зашел внутрь пристроенного к церкви здания, быстрым шагом взлетел по ступеням и постучался в дверь спальни: пророк, обремененный летами, отдыхал. Войдя внутрь, он опустился на колени и опустил глаза в пол.
– Благослови, Папа.
Он хорошо научился лгать, ведь его учителем был Салливан Нот, основатель не самой большой, но, пожалуй, самой фанатичной секты во всех Штатах – разве можно найти лжеца лучше, чтобы научиться у него всему? Папа дал ему все, чем владел, вырастил его тем, кем Вэл теперь и являлся, и у него получилось воспитать прекрасную смену для того времени, когда он больше не сможет подняться с постели. Порой Вэлу казалось, что его нужно поторопить, но это были недостойные мысли, и он гнал их прочь.

Убедить старика, которому однажды уже пришлось бежать, неожиданно сорвавшись с места, наобум, не разбирая дороги, уводить за собой людей, было не так-то просто. И еще заставить его поверить в то, что это действительно необходимо. У Нота до сих пор был острый ум старого пройдохи, который много видел в этой жизни, но еще у него были свои взгляды и принципы, от которых он, как и положено старику, терпеть не мог отступать. И этот разговор очень утомил Вэла. Грудь уже не ныла и не болела – она как будто онемела и даже боли не чувствовала. Определенно, сегодня было слишком много всего. Вэл включила свет в просторной гостиной и посмотрела на две кровати – остальные уже убрали после смерти ее детей, и теперь в комнате было пусто и тоскливо. Последние ее дети сегодня остались у Мэри, потому что они не должны соприкасаться со скверной чужака, и все они здесь думали, что детям вовсе будет безопаснее находиться в другом месте, если что-то случится с Вэлом. Что же, все это к лучшему. Она медленно, прислушиваясь, поднялась по ступенькам наверх и остановилась в дверях, опершись рукой о косяк и глядя на их пленника.
Если уж на то пошло, жаль, что он не разделся полностью.
Она скользнула взглядом по его крепкой груди, усмехнулась и прошла мимо Криса к книжному шкафу. Вытащила пару книг, положила на стол, чтобы достать оттуда бутылку вина для причастия – в церкви, для людей, оно уже давно разбавлялось, и это даже не была идея Вэла, но у нее бутылка была правильная. Все-таки для себя, а не для причастий.
– Извини, с бокалами не очень, – из ящика в столе она выудила два – мало ли с кем из общины приходилось вести серьезные разговоры – стеклянных стакана и поставила рядом с бутылкой.
Вытащив пробку – прикладывались к бутылке уже не первый раз – Вэл разлила вино по стаканам. После тяжелого дня надо немного расслабиться. Она прикрыла глаза и глубоко вздохнула.
– Сказал бы – я тебя на улице водой из ведра окачу, – не открывая глаз, она потерла переносицу и провела рукой по волосам. – Ладно, Крис, – она взяла стакан и сдержанно салютнула ему. – Добро пожаловать в Темпл Гейт, край гостеприимства и терпимости, в котором, черт побери, нет сигарет и ничего крепче вина.
С кривоватой усмешкой она сделала глоток и в задумчивости прижала прохладный стакан к губам, рассматривая их пленника – или гостя, как, должно быть, считал он сам, и в чем теперь его должны убедить все остальные.
– Идем.
Прихватив с собой стакан (прихватила бы и бутылку, если бы вино не надо было экономить), она, проходя мимо Криса, коснулась пальцами его плеча и, чуть вильнув бедрами на очередном шаге, кивнула ему на дверной проход. Выключила свет и осторожно пошла по ступенькам вниз.
– Не оступись, большой парень: я тебя не поймаю.
Еще глоток. Вэл облизнула губы. Она поимеет его этой ночью, и если он сам не будет умолять ее сделать это, то она – девственница.
– Так тебя облить водой? Прости, воду для ванны греть не буду.
Самой ей без ванны было никак. Если обтираться на заднем дворе, кто-нибудь рано или поздно мог заметить лишнее в ее фигуре. Хотелось бы ей знать заранее, как Крис будет смотреть на ее тело.

Отредактировано Val (04-08-2017 13:42:58)

Больше всего хотелось сейчас ослабить натяжение бинтов и прижаться затылком к чему-нибудь прохладному. Но она еще не накрутила достаточно обмана вокруг чужака, чтобы полностью усыпить его бдительность и подготовить к грядущему убийству. Вэл, ученик Папы, только мотнул головой и провел рукой по волосам.
– Нет, ничего, – он… она усмехнулась. – Даже разгуливай ты по дому голышом – что там может быть такого, чего мне не приходилось видеть?
Знал бы этот человек, что даже такой прием мог считаться крайне теплым и душевным. У них, конечно, тоже были праздники, но совсем иного толка, не то, что ей приходилось видеть прежде, во внешнем мире. Больше строгости и некой строгой торжественности и меньше праздничного шума и, прости господи, распущенности. Папа Нот, пожалуй, очень грозно хмурился бы, узнай он, как проходили праздники во внешнем мире даже в те времена, когда она жила там, а не здесь. Наверное, теперь все еще хуже. Они здесь радовались урожаю и отмечали религиозные праздники, но знали в этом меру. Они радовались крещению каждого нового младенца, они веселились во время свадеб… но во время конфирмации каждой маленькой девчонки, эта девчонка на какое-то время пропадала в доме Папы. Вэл знал, почему. Вэл держал их, если им хватало дерзости сопротивляться. Вэл-женщина находила это отвратительным, но на то она и женщина, чтобы молчать и не перечить воле Папы.
– Вниз, – коротко ответила она, спускаясь по давно знакомым ступенькам, мимо которых сама Вэл не промахнулась бы в темноте и спросонья. Она подумала, что это, пожалуй, слишком лаконично. – Покажу тебе, где ты будешь спать.
Небрежное пожатие плеч. Вэл не считала, что сделала много для этого человека, не считая того, что ей пришлось уговаривать Папу Нота не убивать его сразу, а присмотреться и, может, узнать что-нибудь, а уже затем убить. Все остальное было следствием того, что она слишком долго находилась здесь и, оказывается, истосковалась по миру, который оставила, потому что там было что-то… настоящее, а не прошлое. Она, видит бог, любила общину, подарившую ей новую жизнь и возможность искупить грехи прошлого, но как ей не хватало того, что осталось по ту сторону, и чего закостеневшая в своих устоях община упорно не желала видеть, поворачивалась спиной к тому, чего нельзя отрицать – мир уже давно изменился, и очень сильно, и только они живут, отгородившись от всех, не пользуясь тем, что могло принести им пользу. Впрочем, отгородиться-то как раз было верным решением. Кажется, в этом месте более не осталось ничего святого. И их будут преследовать не потому что они святы, а потому что обратили собственную праведность в прикрытие собственной кровожадности.
Однажды на эту землю придет бедствие, и придет гнев на народ сей. Потому что Бог не может вечно взирать на то, что совершает Нот Его именем. И сейчас Вэл казалось, что она не просто хотела этого – она хотела собственными глазами видеть, как это случится, наслаждаться этим, даже если это обещает гибель ей самой. Если подумать, она тоже это заслужила.
Вэл остановилась, опираясь ладонью на спинку кровати, и с еще одной усмешкой посмотрела на Криса. Он сам не понимал, что предлагал ей. Ее взгляд неудержимо опускался к его рукам, расстегивавшим ремень, она жаждала увидеть больше его тела, еще больше, смотреть, как перекатываются под кожей налитые настоящей силой мышцы. Она хотела его. И, пожалуй, действительно присоединилась бы, не будь они в Темпл Гейт.
– Чудесное предложение. Но, боюсь, это будет выглядеть несколько двусмысленно, если нас заметят. Ты еще поймешь, что здесь всем и до всех есть дело.
Ей приходилось соблюдать огромную осторожность все эти годы, запирать двери, мыться, всегда прислушиваясь, вставать раньше, чтобы никто не мог застать ее тела, не скрытого под строгим черным облачением, не обвязанного бинтами. Плевать на годы осторожности только чтобы с большей легкостью соблазнить этого мужчину? Боже, да ему и не потребуется видеть ее обнаженной для этого – достаточно будет один раз его поцеловать. Вэл подошла к двери, подхватила ведро и хмыкнула.
– Сейчас вернусь.
Благо, колодец был недалеко, а она давно научилась таскать что-нибудь и потяжелее ведра с водой. Вернувшись, она скользнула взглядом по Крису, открыла шкаф и руками оторвала еще кусок тонкого белого полотна – будет ему хоть, чем вытереться, кроме пропитанной потом футболки. Швырнула тряпку в ведро и кивнула Крису, ведя его на задний двор. Будь ее воля, она бы уже давно запрыгнула на него, водила по его телу руками, жадно лизала бы его, вспоминая то, что, казалось, давно было забыто и оставлено позади. Это была животная похоть, и ей едва хватало сил, чтобы совсем не выдать себя своими взглядами. Она хотела его и все его тело. Глотнув на заднем дворе свежего воздуха и уже не в силах прочистить себе мозги, Вэл посторонилась, бросила Крису мокрую тряпку и плеснула на него водой из ведра.
– И чего тебя принесло на мою голову? – сказала она, глядя на Криса и, в сущности, ни в чем его не обвиняя. Вдохнула и выдохнула. – Только сигареты не хватает, хотя сколько уже лет прошло. Слушай, – она усмехнулась, поставила ведро на землю, давая чужаку время обтереться тряпкой, прежде чем окатить его снова, и ополоснула лицо, – если уж ты тут – Элис ин Чейнз еще играют или уже развалились?

Можно было только закатить глаза и подумать, что проклятое дерево совсем растрескалось, и давно пора бы переложить лестницу, да и полы тоже, заново. Хотя, если по правде, сейчас Вэл было на это наплевать. Надо только самой не забыть, когда в следующий раз побежит по ступенькам вверх, что теперь придется ступать осторожнее. А там либо привыкнет, либо, что более вероятно, попросит кого-нибудь помочь. У любимца Нота и второго человека во всем поселении не должно быть дыр в ступенях. Когда чужак начал оправдываться, она только отмахнулась.
– Ладно, завтра будешь жалеть о лестнице.
А в том, что для него это завтра все-таки наступит, Вэл более не сомневалась.
Было забавно размышлять о нем и примерять различные роли, которые она помнила из Писания. Первым на ум, разумеется, приходил Самсон, которого остригла вероломная Далила. Но Самсон обрушил дом и перебил многих, потому это было плохое сравнение, и о нем лучше даже не думать лишний раз, чтобы не навлечь беду на всю общину. Нет, сейчас он скорее походил на путника из притчи о самарянине и о том, кого должно считать ближним себе. И как тот путник, Крис попался людям, которые ограбили его… в притче говорилось «и оставили едва живым», но, идя с ведром обратно к дому, Вэл подумала и решила, что этот человек нисколько не походил на едва живого. Да его и не били толком. Теперь главное – не дать ему встретиться с тем самым добрым самарянином.
Пока Крис наслаждался импровизированной помывкой холодной водой, она прикрыла глаза и попыталась расправить спину, насколько позволяли бинты, и размять шею. Затем снова открыла глаза. Можно ли было заметить в темноте ее вожделеющий взгляд, скользивший по этому совершенному телу, которое, пожалуй, могло бы считаться красивым в любые времена? Вэл сравнила себя с ним и сама усмехнулась мысли: красавец и чудовище. Пожалуй, ее собственное тело не могло считаться красивым в принципе. Сносным – пожалуй, и то если опустить некоторые подробности и просто смотреть на телосложение в целом.
– Ага, – с паскудной ухмылкой на лице хмыкнула она, чувствуя, как по каплям возвращаются яркие воспоминания о прежней жизни. Дрянной на самом деле жизни, но другой у нее и не было. – А еще трахаюсь напропалую и сквернословлю, как портовый рабочий. Правда, уже давно завязал. Здесь все с чем-то завязывают. Многие так сюда и пришли.
И плеснула себе в лицо водой. Не для того чтобы успокоиться, нет. Она хотела его и не собиралась отступать. Но помыться и правда было бы сейчас большим наслаждением, что, впрочем, не отменяло того, что Вэл по-прежнему предпочитала тяжеленную ванну и теплую воду, безопасность стен вокруг – а не почти открытое пространство. Жаль, что они обобрали чужака с головы до ног. Сейчас Вэл не имела полноценного доступа к его вещам. Даже ученик Нота не мог просто заявиться в церковь и приняться копаться в тайнике. Кто-нибудь обязательно заметит, а если не заметит, то рано или поздно обнаружит, что что-то из вещей чужака исчезло – и с кого тогда спросят? А она бы с удовольствием выкурила хотя бы одну сигарету. Понятно, конечно, что после этого курить снова будет хотеться, как в первые месяцы, но Вэл ничего не могла с собой поделать. Кажется, сегодня была ночь, когда она вспомнила, кто она такая, и бросалась навстречу любому искушению. А чужак есть чужак. Что бы они ни делали ночью, ее тайна умрет вместе с ним, а его смерть – дело уже давно решенное. Заявление приспешника Сатаны, в сущности, будет считаться даже не бредом, а речами, призванными отвратить братьев и сестер друг от друга. Что он скажет? Что у Вэла, избранного и любимого ученика Нота, есть грудь? Смешно.
Ученик Нота в эту же секунду хрюкнул, сдерживая смех. И этот чужак еще и пытается, похоже, до сих пор с ним заигрывать. Хотела бы она знать, что такое ударило Крису в голову, что его до сих пор не отпускает эта идея – уж наверное успел уже рассмотреть лицо и, в целом, телосложение. Вот будь она единственной женщиной в округе… для чужака она и женщиной-то не была, но он по-прежнему продолжал свой трогательный лепет. И даже подмигивал.
– А что мне по-твоему слушать? Церковные гимны? – она без предупреждения подняла ведро и снова плеснула водой на Криса. А затем понизила голос и добавила: – Хотя тут только их и слушают, конечно. Преимущественно в живом исполнении. Ну и Папа, конечно, может достать что хочет: те, кто уезжают во внешний мир, никому не рассказывают об этом.
Она не стала говорить о том, что тоже могла попросить что-нибудь ей достать – с большей осторожностью, разумеется, но об этом все еще знали только выполнявшие просьбу и сам Папа, а Папа смотрел на эти мелкие мирские слабости сквозь пальцы. Его ученик и так был непорочным, никогда не знавшим в общине жены и не замеченный в слабости к мужчине, а потому для Нового Иезекииля его ученик, пожалуй, если копнуть глубже, был почти новым Иисусом – Женихом Церкви. Но не земной женщины, нет.
– Жаль, – спокойно сказала она и подошла ближе, осторожно ступая по влажной земле, чтобы не поскользнуться. – Впрочем, случается всякое.
Она взяла тряпку и обтерла его спину, думая, что, пожалуй, такому здоровяку дотянуться и отдраить себе спину еще тяжелее, чем обычному человеку. Снова обошла его, чтобы видеть лицо, потянулась рукой, провела пальцами по его шее и за ушами: хорошо хоть никто не назвал ученика Нота низким, иначе пришлось бы, наверное, подпрыгивать. Нет, вроде бы и правда более-менее удалось его отмыть.
– Достать тебе одежду я смогу вряд ли, сам понимаешь, так что придется уж в том, что есть, – она еще раз окинула его бесстыжим взглядом с головы до ног… и, конечно, не преминув чуть задержать взгляд в районе его бедер. Она усмехнулась. – Где вас только делают таких здоровых?
Не то чтобы это действительно был вопрос. Просто Вэл, глядя на него и вспоминая, как трещали под ним старые ступеньки, представляла, как эта груда мышц наваливается на нее и прижимает к постели так, что не вырваться, и как эти крепкие руки держат ее до синяков и зажимают ей рот.
– Забавно, как это место собирает самых разных людей. Коммивояжеры, мелкие клерки, неудавшиеся бизнесмены… Теперь вот ты, военный или кто ты там – явно что-то в этом роде. И я. Чудесная компания, – желчно произнесла она и негромко хохотнула.

С легким прищуром, от которого в уголках глаз появились морщинки, вообще впервые появившиеся уже здесь, в общине, Вэл смерила чужака насмешливым взглядом.
– Не обольщайся, не настолько оно личное. Что было, то было. Не то чтобы я особо трепался с остальными – все-таки имидж – но здесь все знают, что у большинства было… ну, скажем так, прошлое.
Она особенно подчеркнула интонациями последнее слово. Потому что у многих прошлое явно было таким, что они предпочитали о нем забыть. Вэл тоже когда-то давно отрекся от своего позорного, грязного, греховного прошлого, которое мог простить ему один только Бог да Его Сын – но не было ни того, ни другого, и некому было нести его сквозь разобранную крышу к Иисусу, чтобы положить перед Ним. Искупать грехи пришлось иным способом. Со временем он начал забывать, кем был – как будто Вэл, ученик Папы Нота, был всегда и всегда будет, и более не было ничего. У него не вышло. Стоило чему-то вторгнуться в привычный уклад, как все, что выстраивал вокруг себя добрый ученик Вэл, было разрушено, а из развалин вышла блудница Вэл. Вышла и возжелала их врага, как грешники желают Сатану.
– Не знаю. Все и всегда ругают упадок… чего угодно. Нравов, искусства, образования – всего подряд. Обычно не все бывает так плохо. Судить не могу, – она равнодушно пожала плечами. Она и правда уже довольно давно не слышала ничего нового, да и не сказать, чтобы очень стремилась: не доверять же выбор музыки тем, кто ничерта в ней не понимает?
Чем дальше, тем лучше. Тем больше ей нравилось, как реагирует на нее Крис. Она почему-то приятна ему, в этом нет сомнений, хотя это противоречит всякому здравому смыслу, и, пожалуй, такой опытный человек, каким наверняка был чужак, должен держать ухо востро, ожидать подвоха… а не предлагать ей искупаться вместе. Она бы подумала, что он, должно быть, чем-то надышался, но уж чем бы? Она подняла светлые брови, многие годы не знавшие косметического карандаша или пинцета, и усмехнулась в ответ.
– Хотелось бы мне на это посмотреть, – тихое хмыканье. Остальные в поселении были бы, мягко говоря, в шоке. – Но, боюсь, если кто-то здесь поймет подобный жест, то вряд ли поймет правильно. Уж как-нибудь влезешь обратно в свою одежду, не шокируй их. Нагота здесь не поощряется. Пожалуй, они здесь и жен трахают исключительно с выключенным светом и в миссионерской позе. И под одеялом, – еще одна похабная ухмылка: кажется, дело было даже не в проявлении греховной части Вэла, а в том, что ей очень давно не удавалось поговорить с человеком, который не считал бы слово «трахаться» шагом в сторону греха. А она и в юности любила крепкое словцо.
Главное не слишком-то улыбаться, глядя на него сейчас. Она очень старалась этого не делать, хотя уголки губ, кажется, все-таки вздрогнули, прежде чем она подняла взгляд к лицу Криса. Отдернула голову и зажмурилась от брызнувшей воды, попыталась ее с лица рукавом и цинично ответила:
– Вэл, в прошлом любимчик тех политиков, которые предпочитают смазливых мальчиков.
Что же, политики у нее тоже были, хотя и не так много – просто очень уж сочный и широко разошедшийся образ, чтобы им не воспользоваться.
Она резко и шумно выдохнула, оказавшись в одно мгновение прижатой к тому телу, о котором мечтала. Ее ладонь, упершаяся в его грудь, скользнула чуть ниже, чувствуя сильные мышцы, перекатывающиеся под кожей. Когда она все-таки подняла на него глаза, она уставилась на державшего ее чужака помутневшим и, что уж там, откровенно похотливым взглядом. Все ее тело от груди и до бедер изнывало от желания полностью отдаться его власти, подчиниться ему и позволить делать с ней все, что ему только захочется. Почувствовать его в себе. Она тяжело дышала.
– Тогда оденься, – как будто даже язык ворочался с трудом. Хотелось просто прикрыть глаза и обмякнуть. Но ученик Папы не мог себе этого позволить. – Если кто-то увидит… Только за это нас могут закидать камнями, – с трудом сказала она, все еще упираясь напряженными пальцами в его твердое, мускулистое тело, тщась нащупать опору, чтобы оттолкнуться. – Исключений и поблажек не будет. Ни для тебя… ни даже для меня. Я же уже сказал. Если мужчина ляжет с мужчиной…
Ее рука опустилась ниже, скользя пальцами по его влажной коже. Страх быть замеченной придал Вэл сил, и она все же нашла выход. Она схватила его за яйца, и Крису, пожалуй, повезло, что у нее ни прежде, ни сейчас не было длинных ногтей. Сжала – пока не слишком сильно, но уже достаточно ощутимо. Она знала, как надо обращаться с мужчинами, которые позволяют себе больше, чем они было уплачено.
– Ты и представить себе не можешь, насколько это опасно – вести себя так там, где все могут увидеть, – она уже не говорила, а шипела, так, чтобы только он и услышал. Глаза сощурились, и от прежнего мутного взгляда почти ничего не осталось. Она боялась, а страх, такой страх, настоящий, сильнее любой похоти. – Может, там, у вас, все теперь и стало так просто, и можно облапать кого угодно и где угодно. А здесь из-за этого можно умереть самой ужасной смертью.
Она отпустила его, боясь, что от наплыва эмоций пережмет и испортит себе все будущее веселье, пнула его в голень и толкнула в грудь. Она снова почти стала прежним Вэлом, допускавшим к себе подобные мысли о всяких мерзостях, знакомых ему по прошлой жизни, лишь ночью. Потому что ночью слаб человеческий разум и не может противостоять всем искушениям, особенно если те посылаются ему во сне. Это был не сон сейчас, но разве от этого было легче? Проклятый чужак собрал в себе все то, о чем Вэл уже давно мог только мечтать. Она стала – но действительно лишь «почти». Просто, в отличие от Криса, она знала, когда можно позволить себе что-то, а когда нет.
Тяжело дыша, Вэл прикоснулась рукой к шее, провела по груди и талии, обнимая себя и пытаясь успокоиться. Посмотрела по сторонам. Нет, вроде бы было тихо. Может, если кто-то что-то и заметил, то темнота не давала рассмотреть всего. Любимчик Папы и чужак просто разговаривали, и Вэл просто втолковывал ему, что и как, приглушая голос и подходя ближе, чтобы не нарушать тишины и никому не мешать. Да, так и было.
– Идем, – мрачно буркнула Вэл, подхватывая ведро. О, ей нравилось, как он держал ее. Его уверенность и нежелание выпускать ее завели Вэл – в последнее время она вообще легко возбуждалась, как и сейчас. Понадобилось всего лишь быть ненадолго прижатой к его телу, чтобы увлажниться. Но сейчас… – Нашел время и место.

К свободе легко привыкнуть, и свобода развращает – это Вэл чувствовал на собственной шкуре на самом деле не в первый раз. Разве не была она хорошим ребенком, прежде чем нашелся мужчина и по ее душу – а на самом деле не по душу, а по нечто другое? Разве нельзя было ее считать хоть сколько-нибудь еще хорошей, пока она не вкусила свободы и не связалась с другим мужчиной, ставшим ее сутенером? Потом она была свободна от своей матери, но разве не стало от этого хуже? Она еще не могла действительно что-то решать, была инфантильна и глупа. Он повзрослел только здесь – и кто знает, не без помощи ли общины. Кто знает, вышло бы так же ловко, останься он в большом мире? Или просто не успел бы, потому что сдох от руки собственного сутенера или тех, кому он хотел отдать ее за долги?
Теперь он снова вкусил свободы и казнил самого себя за глупость.
– Кому какое дело, – мучительно заставил себя ответить Вэл, – когда все увидят совсем другое?
Кому, как не ему, знать, что увидят люди? Нагого чужака и пришедшего когда-то из внешнего мира любимого ученика Папы Нота, укравшего у тех, кто жил здесь до него, любовь и заботу их пророка, а теперь извивающегося в этих неправедных объятиях? Разве мог он верить в то, что они любят его так же, как он возлюбил их, когда начал здесь новую жизнь? Он ведь не был наивным, он знал, как скоро может закончиться человеческая любовь. Он не знал только, когда именно она закончится и боялся этого. Он тоже не был праведником и не был Сыном, чтобы не бояться никакого зла от своих близких. А если они увидят, как велика над ним власть соблазна? Увидят, что он действительно почти уже готов броситься в порочные объятия и действительно возлечь с мужчиной? Он был искусным лжецом, но…
Но когда течешь, очень сложно сохранять неприступное лицо.
Если бы проверенный прием не помог, она бы нашла на него и другую управу – например, укусила бы за губу, благо, и тянуться почти не нужно было. Обычно за этим следует удар по лицу, но она бы пережила синяк на скуле. Уж конечно, далеко не первый и вряд ли последний. А сейчас, признаться, хотелось еще и приложить его ведром по лицу, чтобы не тянул свои руки там, где все могут увидеть. Она бы так и сделала, если бы у нее не было планов на его тело. Или если бы не было жаль ведро. На застрявшего позади Криса она даже не обернулась: уже и так было понятно, что он не сбежит и пойдет за ней следом, как на привязи. Она была зла на него за эту выходку, и все-таки губы сами подрагивали, пытаясь растянуться в ухмылке. Между любовниками тоже случаются размолвки, и то, что только что случилось, в сущности, не имело значения. Ничего страшного не произошло.
– Не похоже что именно? – она криво усмехнулась, глядя ему в глаза, и открыла дверь. Когда со всех сторон их закрывали двери и занавески на окнах, страх за себя уже не так ломал ее. – То, что ты получил по голове от моих братьев по вере, но при этом со мной ведешь себя так, как будто я твой лучший друг? Вряд ли когда тебя учили убивать, тебе не говорили, что с такими, как я и все они, – она обвела рукой пространство вокруг, имея в виду остальную общину, – разговор может быть только один. Пуля в голову? – в голосе Вэла была неприкрытая насмешка. – Ну в лучшем случае, прикладом по голове. Тогда пожалуй это все и правда на тебя не похоже. Лестно, очень лестно, что мне оказана такая честь, и ты и правда ведешь себя как порядочный гость. Хотя, конечно, не без странностей, но таких мне тоже приходилось видеть немало. Да и не только видеть.
Она резким движением поставила ведро в угол. Теперь, когда с делами за пределами дома было покончено, она перешла в наступление. Сколько нужно сказать и сделать, чтобы даже из самого приличного мужчины вытащить на свет зверя? Сколько потребуется насмешек и резкостей вкупе все с тем же распутным взглядом, как будто уже сейчас она готова броситься на него и, ломая ногти, сорвать с него только что надетые штаны? Возбуждение не успело сойти на нет, а теперь разгоралось с новой силой. И она была намерена наиграться с ним на годы вперед, чтобы в следующий раз не поддаваться соблазнам так легко. Выместить на нем всю злость на себя и на свое окружение, усталость, тоску тела, оставшегося без ласки, в конце концов. Слишком много было всего, а ему все равно умирать, какая ему разница? Хотя, пожалуй, что-то ему может и понравиться – чем не утешение перед смертью? Как знать, может, она будет самой сговорчивой его партнершей. Она повела плечами, чувствуя себя неуютно в местами намокшей одежде.
– Как ты только дожил до своих лет? – она хмыкнула и опустилась в потертое кресло, блаженно вытягивая ноги, а затем и потягиваясь до хруста в спине. Кивнула ему на две стоящие рядом кровати – детских здесь не было, да и незачем, ребенку только просторнее будет, и им меньше возни. – Выбирай любую. И да, пружины, или что там, ужасно скрипят – будь дети постарше, мне были бы прекрасно слышны их первые, – она усмехнулась, – попытки узнавать собственное тело, как в песне Дивинилз.
Бинты по-прежнему давили, и надо бы просто встать и уйти к себе, содрать их с тела до следующего утра, но Вэл не могла от него оторваться – как муха, попавшая в мед. И смотрела на него по-прежнему пристально и жадно, хотя и не так вызывающе, как когда он прижимал ее к себе. И ей уже самой, уподобившись повзрослевшему ребенку, хотелось запустить пальцы между бедер и поласкать саму себя, чтобы хоть немного отпустило возбуждение.

Он зол и он похотлив одновременно – отвратительное, мерзкое, низкое сочетание, и как бы хотелось очистить самое себя от грязи похоти. Его плоть не так сильна, как его дух, и она предает его, как предавала раз за разом. Его плоть никогда не была в согласии ни с его духом, ни с его разумом.
– Да? – Вэл на секунду посмотрел на чужака, бросив на него лишь короткий, смазанный взгляд. – Мне казалось, что именно убийцами и пестуют таких, как ты. Разве ты не убил бы, чтобы выполнить приказ? Разве вы не должны пойти на все ради его выполнения? Впрочем…
Такое уже случалось. И колокол прозвонил в его голове – нет, не колокол, то был ангел, дунувший в трубу, или это был гудок гигантского морского судна, которого Вэл никогда не видел. Нет, то не ангелы – то Сатана, ворвавшийся в его голову, колотит в колокол и сводит его с ума, и вонзает в его голову новые сны наяву, сны, после которых…

– Маркус, дитя мое.
Она опускается на колени перед своим ребенком, и целует его в лоб, и в горящие румянцем щеки, и прижимает его к себе, как самую большую драгоценность, потому что знает и не только знает, но и чувствует всем своим дрожащим существом, что время, отмеренное для них, заканчивается. И дитя исчезает из ее объятий, а она поднимается на ноги, оглядываясь по сторонам, потому что она… Она знает, что случится. Она не должна допустить того, что случится. Не в этот раз. Маркус, ее Маркус! Он не должен погибнуть, на этот раз она спасет его, убережет его от ножа. Она слышит крик у себя за спиной, и злые голоса говорят о том, чего она не хочет слышать. И, обернувшись, она видит… нечто.
ОЧНИСЬ. ЭТО ЛОЖЬ. СМОТРИ ЖЕ.
Омерзительный, склизкий спрут, свивший себе гнездо почти у самых ее ног. Он тянет к ней щупальца, и эти щупальца обвивают ее ноги, ее руки, они забираются под ее одеяние и минуют ее белье, чтобы добраться до ее нутра, высосать его и выбросить ее, пустую оболочку. Она кричит, но из ее горла не вырывается ни единый звук, и тогда она бьет его тяжелым ножом, который сжимает в своей руке, бьет по отвратительной голове, и ей кажется, будто вместо слизи он выделяет сперму. И она видит его глаза. А потом она видит Папу Нота, и у него глаза спрута, и он смеется и поет, поет, поет. Она вся в крови: ее руки, и ее тело, и ее бедра, и ее ноги, и все ее лицо. И она видит свое дитя – окровавленное, глядящее на нее мертвыми пустыми глазами.
ОЧНИСЬ. ОТКРОЙ ГЛАЗА. ОЧИСТИ ЭТОТ МИР.
Его горло взрезано ножом, сжатым ее пальцами, до самых позвонков.
– Маркус, дитя мое.
Он не может более издать ни звука, ее прекрасный мальчик, потому что он мертв, и потому что его горло вскрыто, но он смотрит на нее своими мертвыми глазами, разжимает мертвые губы и кричит от боли во всю силу своих мертвых легких. И она кричит вместе с ним. Она падает в бездну.
ОЧНИСЬ.

Впервые за долгие годы он увидел правду. Он знал, кто говорит с ним, но не знал имени говорящего. Но Он сорвал с Вэла покровы лжи, и это причиняло такую боль, словно с него живьем сняли кожу.
В кресле Вэл потер виски пальцами: сны наяву всегда приходят с головной болью, но гораздо чаще видения приходят во сне. Папа Нот говорит, что их грехи находят их во снах. Но во снах Вэла лишь убийство его детей, и он просыпается, возбужденный и часто влажный от невольной похоти сна. Она откидывается в кресле и запрокидывает голову, чувствуя влагу между ног, чувствуя, как истекает ей, как истекает после каждого сна, в котором видит детей, погибших от ее руки. Перед каждым пробуждением она уверена, что это – кровь, но каждый раз оказывается, что это ее собственные соки. Она проследила за Крисом – тот тоже почувствовал Глас, но наверняка не так, как она. Если бы кто-то в ее общине чувствовал Глас так же, она бы знала. Но это точно не он, нет, она бы почувствовала, да и что чужак способен почувствовать?
Продолжать разговор нелегко, но она справилась – она наловчилась лгать, что бы с ней ни происходило, так, что даже под пытками она бы лгала настолько изощренно, что ей бы верили. Ложь была ее второй натурой, и только теперь Вэл понимала, что в этом и есть ее благословение и ее дар. И ее любовь тоже не была ее недостатком, нет, потому что в любви истинная сила. Любовь освободит ее. Освободит их всех.
– Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете; давайте, и дастся вам: мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною отсыплют вам в лоно ваше; ибо, какою мерою мерите, такою же отмерится и вам, – пробормотала Вэл, снова потерев виски пальцами и подняв взгляд на Криса. – Что же, возможно, я и правда отношусь к тебе с предубеждением. Может, ты не так плох, Крис Редфилд.
Она не сразу ответила на его вопрос: провела ладонями по лицу и прикрыла глаза, погрузившись в свои мысли.
– Нет, – ответила Вэл, не открывая глаз. – Моя спальня наверху. Не слишком мудрое решение, когда в доме дети, но я принял заботу над ними много позже. Иногда я спускался к ним, если их мучили кошмары.
Полных губ коснулась улыбка, когда она ушла от ужасной действительности к светлому прошлому – там все ее дети были с ней, и она любила их так, словно они были ее собственная плоть и кровь, и они тоже любили ее, будто это она дала им жизнь. И всех их первый священник Вэл убил по приказу пророка Нота, самозванца и извращенца. Имя его вызывало отныне одну лишь ненависть и презрение. Теперь Вэл видел, что являл собой этот пророк, и ложь более не застилала ему глаза. Она пристально смотрела на своего гостя, которому тоже суждена смерть, и что-то новое вздымалось в ее груди. Не только свежая, вызванная сном похоть, которая жаждала удовлетворения.
– Знаешь, что случится на самом деле? – резко и отрывисто спросила она, поднялась с кресла и приблизилась к Крису, остановившись в двух-трех шагах от него. Ее бедра чуть покачивались, как прежде, потому что теперь она чувствовала в себе прилив сил. – Когда ты останешься? Никто не подпустит тебя к Лиззи. И никто тебя не отпустит.
Вэл криво усмехнулась.

Ей нужен план. Ему нужен план. Ведь только ясный рассудок и истинная вера смогут спасти тех немногих, чей разум еще не до конца отравлен ложью Папы Нота. Крис Редфилд бесполезен. Ни его жизнь, ни его смерть не принесут Вэлу равно пользы или вреда. Он может бежать или может оставаться – это его выбор, потому что ей от него требуется только одно. Немного любви этой ночью, жертва ее Богу, приходившему к ней ночь за ночью, но только теперь открывшемся во всем блеске своего великолепия и ужасе своего величия, в крови и семени, взывающий к ее любви и ее гневу и призывающий к возмездию. Хилый, изможденный и жалкий бог Папы требовал от своей паствы крови, питался их кровью, как старец, тщащийся продлить собственную жизнь, но Бог Вэла был иным. Непостижимый и благостный, он желал им лишь счастья и удовольствия, потому что жизнь и без того слишком трудна, чтобы отказываться от малейших ее радостей. Он жаждал их пота, который они выделяли в труде и в удовольствии, жаждал их соков и их семени так же, как сама Вэл жаждала Его. И жаждал крови их врагов, когда-то обидевших их, потому что преступление должно быть отомщено.
Крис Редфилд невинен как агнец, несмотря на его стать, его тело, его одежду и оружие – все это говорило о яркой, кричащей мужественности, обращало внимание и заставляло опасаться, но Вэлу известно, насколько обманчива внешность. Под личиной Нового Иезекииля скрывается лжец и детоубийца, под личиной самого Вэла – тот, кто однажды сбросит Папу Нота с его трона в пропасть ужаса, забвения и боли и заставит расплатиться за все его грехи. Под личиной грозного на вид Криса Редфилда прятался наивный мальчишка. Суть не всегда отражена во внешнем, о нет. Он мог бы водить пришельца за нос очень долго, и тот шел бы за ним и заглядывал ему в глаза и принимал все его слова на веру – и так до самой своей смерти. Может, прежде он успел бы сломать кому-нибудь шею своими крепкими руками, но его кончина будет неизбежна – нужно только немного солгать, чтобы погубить его. Если бы только ей было это нужно! Какую пользу ей мог принести такой, как он? Он доверчивый, это правда, и его физическая сила была бы небесполезна, тем более что соображает он все-таки получше, чем Тремблей, которым бессовестно пользуется коротышка Лэрд. Обзавестись собственной, преданной горой мышц – это не так плохо, вот только… неизвестно, насколько глубоко он может принять ее истину. Он восприимчив, это верно, но где гарантия, что она сможет сделать его таким же преданным, как тех, кто живет здесь? У Редфилда уже есть собственные истины и собственные принципы, и он слишком цельный, чтобы превратиться в одного из безмолвных последователей культа. Такие, как он, плохо поддаются глубокому влиянию, не принимают истину так, как это требуется. Станет ли он ее послушным орудием? И если этого не произойдет, то что случится, когда одно из ее решений покажется ему неправильным? Вэл смотрела одновременно оценивающе и злорадно. Она смеялась над ним и над его наивностью. Чуть поддернув одеяние, она поставила ногу на край кровати, упершись носком сапога в матрас, и, наклонившись, оперлась локтем о колено. Кисть лежащей на колене руки чуть дрогнула, когда она заговорила.
– Потому что это была ложь. Потому что ты не должен был ничего подозревать до того самого момента, как повернешься спиной к людям Папы, и тебя прикончат. И никто из твоих друзей не найдет тебя, Крис Редфилд – они просто не будут знать, где искать. Само твое появление здесь стало случайностью, за которую ты расплатишься собственной жизнью, – она издала издевательский смешок, все время глядя ему в глаза, а кисть снова качнулась. – Даже твои мышцы не помогут тебе, потому что людей Папы Нота больше. Тебя просто растопчут. Ты – всего лишь еще одна невинная жертва, один из горлиц и птенцов голубиных, гору из которых попирает Папа. Ты глуп и доверчив, Крис Редфилд. Ты так доверчив, что я мог бы перерезать тебе горло во сне.

Что теперь? Вэл смотрела с издевательским, насмешливым и в то же время жадным интересом, наблюдая за выражением лица этого глупца, который так наивно думал, что его примут здесь. Как ему вообще могло прийти это в голову? Разве он не видел, где находился? Разве он не видел, что происходит здесь? Разве он не понимал, к кому угодил? Не видел Лиззи, которой скорее всего осталось совсем немного, и бедняжка отмучается? Поистине, надо быть самым настоящим глупцом, чтобы поверить в такую примитивную ложь, которую Вэл состряпал для него за несколько жалких секунд. Ложь – мерзость пред Господом, но Папа Нот не сомневался ни единого мгновения, разрешая Вэлу лгать, ведь это была ложь… во благо? Ведь он лгал не собственным людям, и такая ложь не считается? О да, Папа не лгал сам на этот раз – он сделал лжецом Вэла, и тому была привычна его роль. Но это не делало ее хуже Папы, нет-нет-нет: Папа был трижды лжецом, своей ложью втаптывающим в грязь тех, кто верил в него и надеялся на него. Вэл был всего лишь его инструментом – но скоро все изменится. Она небрежно повела плечами и усмехнулась:
– Зачем мне это? Какой мне прок от твоей смерти? Что бы ты обо мне ни думал, я отнюдь не бездумный убийца. Ты вполне устраиваешь меня живым, говорящим, наивно надеющимся на что-то: это бесконечно… умильно.
Например, на близость?
У него тоже голубые глаза, но совсем не такие, какими должны быть у людей вроде него. У тех, кто ходит с оружием и знает, как убивать. Это всего лишь примитивное, но наверняка до сих пор популярное клише – взгляд бледно-голубых, светлых глаз, цепкий и пронизывающий. Его называют волчьим, но шутка в том, что он не волчий – он самый что ни на есть человеческий. У Редфилда глаза были другими.
Он приближался к ней, но теперь, когда Вэл успел узнать этого чужака, его приближение не пугало. Редфилд слишком благороден, чтобы вот так, сразу, без предупреждения напасть на нее по-настоящему. Максимум, на который он способен – это пощечина. Она сложила руки на груди, и в ее взгляде не увядало насмешливое любопытство, как бы говорившее: и что дальше?
– А ты – обо мне. Но ты поверил каждому моему слову, – с ехидной усмешкой ответила она, глядя ему в глаза. Она не боялась смотреть в глаза этому зверю: он был безобиден, как гадюка без зубов. Он не бросится на нее, потому что если бы он мог, он бы сделал это еще тогда, в первый раз, когда ему удалось освободиться. Но он предпочел покрасоваться перед ней своей силой, своими широкими плечами, и наблюдал за ней, и говорил, вместо того чтобы бить и бежать – впору шутить, что это неземное обаяние Вэла и его красота удержали большого мальчика. – А то что? – протянула она ему в тон, качнувшись с пяток на носки. – Что ты сделаешь, Крис? – грудной голос Вэл почти вибрировал от возбуждения и сдерживаемого смеха, когда она протянула к нему руки, чтобы обхватить его лицо ладонями, продолжая глядеть ему в глаза. – Способен ли ты сделать хоть что-нибудь, кроме как смотреть на меня своими умильно преданными глазами и верить в любую ложь, которую я скармливаю тебе?