но зачем ты жалуешься, что горишь в аду,
если сама продолжаешь танцевать там с дьяволом,
м о я  д о р о г а я ?
 

Господи, она действительно в это влезла. Ненароком, случайно и все выходит за рамки//боком//бьет прямо по мозгам, ядом внутривенно. Резко, будто тромб оторвался и с летальным исходом. Только она дышит, живая, и почти на грани схватиться за биту и положить конец ухаживаниям, что походят на скрип вилки по стеклу - мерзко и отвратительно. Словно в одночасье схватила колотое, огнестрельное и резаное. Влипла, как муха в паутину. Застряла прочно-цепко, что высвободиться уже нет сил. Идти на обгон//подрыв//сдаться. Отказаться от глупой затеи//перестать гуглить и периодически (часто) оглядываться, выискивая этого ебучего сукина сына, который внезапно оказался на ее пороге, вознес Фиону к лику святых, а после методично и верно выслеживал. Будто на нее объявлена охота. Будто ее физиономия расклеена по всему району с пометной "особа опасна", и крупным шрифтом приписано "только живой". Будто она - самый сладкий и редкий плод во всей Вселенной с особым набором ДНК (Фиона хрипло смеется, вспомнила об еще парочке Галлогеров, что вылезли из утробы Моники). Но этот странный тип с размазанным по губам "люблю" и "мы будем счастливы" достался ей. Насмешка с небес. Фиона больше не верит в Бога, лишь в рок и фатум.

Он говорит "смотри, расцвела черемуха на улицах города" в трубку телефонную, словно они знакомы миллион лет и женаты каких-то два столетия. Проблема заключается в том, что у них было всего одно свидание длиной в пятнадцать минут, по истечению которого девушка сбежала через маленькое окошко в дамском туалете. Пишет, присылает конфеты-цветы-мягкие игрушки, которые выбрасываются и отдаются блондинке-соседке, которая стерва и о которой в тайне (глубоко-глубоко в душе) Фиона желает избавиться. Чуда не происходит - все живы, счастливы и даже здоровы. Даже этот чертов поклонник, что продолжает присылать шоколад и радоваться, если вызов не был сброшен - Фиона понимает, что будет названивать весь день (блокировала постоянно, заносила в черные и даже подумывала о заявлении в полицию, но те действуют по одной методике - в начале ее убьют, а уже после копы займутся делом и начнут расследовать//раскапывать//выискивать личность ее "кавалера").

Приходят извещения-сообщения на почтовый, в фейсбук. Не успокаивается. Присылает свои фотки в надежде//искренней вере, что Фиона оценит, что ей понравится и что ответит тем же. Вначале было смешно и забавно. Даже шутила и весело смеялась, когда обсуждала очередной пост с подругой. После, когда в купе с фотографиями некого polo251 стали появляться и ее снимки, отснятые где-то, исподтишка, совершенно близко [протяни руку, воткни нож] - страшно до безумия. Это не Фрэнк, который до(пи)бивается в отчаянных попытках откупных-отступных. Галлагер выбрала политику молчания, даже перестала открывать злополучные конвертики, выпивает третью бутылку пива, пялясь в экран монитора, где во всех окнах значатся статьи на один запрос. Как избавиться от придурошного преследователя и остаться живой. С психами не спорят. С ними соглашаются. И жалеют тех несчастных, чьим объектом стали. Закрывают им глаза, когда внезапно находят мертвыми в своих постелях//при странном стечении обстоятельств. Ставят крест, если те пропадают совершенно неожиданно и им приписывают смерть заочную.

В голову приходят мысли. Завещание? Обратиться за помощью? Перестать спать? Под подушку прятать нож, перцовый баллончик? Разговоры не помогают. Этот поло воспринимает их не верно. Трактует иначе. Слово из ее губ не выпрыгивают "отстать, катись колбаской по Малой Спасской",  а "давай будем вместе, навсегда". И когда Фиона думает, что все закончено, что уже можно выдохнуть спокойно и перестать выкуривать в день несколько сигарет [за неделю серьезно бьет по бюджету, нервам, сердцу, здоровью], когда не ее polo251, что с упорством самоубийцы доказывает, что он - ее родственная душа, снова объявляется со сладкой-сладкой улыбкой, от которой сразу образуется диабет. Галлагер хочется вскрыть вены, не себе, а ему. Может тогда он отстанет, переключится на другую несчастную малышку.

Он даже увозит ее за город (ебать ты дура, Фиона, раз согласилась сесть в машину незнакомца, чей профиль на тиндере тебе знаком до боли в кулаках) якобы на божественное свидание, мол дай шанс, ты не пожалеешь. Фиона желала одного - поговорить и разойтись, без обратных билетов. А вышло все до острого глупо. Разбила автомобиль кирпичом, разбила ему бровь, губу и несколько серьезных увечий нанесла. Роло, который представился Марком, лишь ржет как конь, мол, бьет - значит любит. На попутках добиралась домой, где-то по пути выкинула симку. Закрывшись в своей квартире, тряслась так, что кресло-качалка качалась по инерции. Даже окна зашторила и заклеила газетами. Удалила все свои страницы и профили.

Но психи настойчивые, они если не в дверь, так в окно. Просто и легко выбраться из липкой паутины не получается. Без последствий, слез и синяков. Но она - Галлагер, значит выплывет из любого дерьма - заложено в истоках. Фрэнк вон сколько раз бывал на дне и даже ниже, но продолжает дышать, жить и обманывать государство//собственных детей// случайных прохожих. И она справится с каким-то идиотом. В чисто галлагровском стиле.

Фиона переходит в контрнаступление. Ее даже злит собственная слабость - спрятаться в доме от идиота, что предлагает искренне и так сумасшедше-страшно свою любовь (в подтексте проскакивают нотки псих.больницы, намеки на вечную любовь, до ее смерти). Чувствует себя героиней какого-то психоделического фильма. Раз разговоры не зашли, раз драка не возымела должного эффекта, значит... В ее сумке оказываются плоскогубцы, молоток и моток веревки.

Третье свидание длится тоже пятнадцать минут, вот только заканчивается иначе. Марк падает без сознания в тарелку весьма логично, разбрасывая по всему столу картофельное пюре и горошек, когда Фиона бьет его током из шокера. Время для особых разговоров настало. Весь план летит к чертям, когда в дверь стучит кто-то. Грубо отшить - не имеет права - она в конце концов управдом, как и оставлять Марка в одиночестве.

- Лип? Ты крайне не вовремя. - В дверном проеме, открытым сантиметров на четыре, виднеется знакомый силуэт. Девушка даже выдыхает облегченно. Отделаться от брата намного легче, чем от жильцов. - Давай в другой раз. Пока.

Начало зимы выдалось морозным, но бесснежным. Долина, окруженная мягким золотым ореолом, прибывала в странном состоянии полусна, от которого так и не смогла оправиться. Без дождей и снега она выглядела голой, но с такими морозами земля стала твердой, что ее уже не вскопать. На ум пришла мысль, что сейчас бы мать сетовала по поводу своего сада и что морозы могут побить ее нежные цветы, высаживаемые с такой любовью; а еще, что нужно было бы проверить ульи пчел, что пусть уже и впали в спячку, могли бы оказаться помороженными. Это был мир, который Атрей знал прекрасно, что всегда был рядом. Каждый изгиб близлежащих скал, окружающих их дом, переходящих в тонкие тропы, ведущие в лес, сад или на поляну, за которой расположился причал.
Можно было даже не закрывать глаза, и так все было знакомо и понятно. Если бы... если бы все было как прежде, он бы услышал олений зов, волчий вой и переливы птиц; он бы слышал нежный голос матери, звучащий откуда-то из глубины дома, а вместе с ним и тонкий запах готовящейся на огне еды, вперемешку с мятными травами. И запах кожи, резкий и бьющий в нос, был бы от пристройки, что наспех была сколочена с другой стороны двора.
Он вздохнул.
Наваждение рассеялось и резким холодом ударило по носу, щелкнуло, как мать когда-то, когда хотела привлечь его внимание. В воздухе раздался ее легкий смех и растворился, упорхнув куда-то в небо вместе с маленькой пичугой, подкравшейся слишком близко со своим любопытством.
Атрей покачал головой и вновь углубился в свое дело - тонкие полоски кожи охватывали плечи лука, уже достаточно старые, чтобы не идти на выделку, но еще вполне сносные, чтобы использоваться как дополнительный гаситель энергии. Мать объясняла, для чего это нужно делать, почему важно, чтобы тетива всегда была упругой и почему ее нельзя мочить и лучше всего снимать и прятать во время далеких путешествий; она говорила, зачем на самом деле рукоять делать из другого материала и почему рога оружия не должны быть разного размера. Это была ее наука, все что осталось Атрею от прошлых дней, воспоминания, полные уроков, наставлений, долгих и протяжных песен и красочно жестоких легенд.
Стрелы лежали вокруг, словно разбросанные игрушки. И игрушки у него были - спрятаны на дне сундука, он сложил их сам в тот самый день, когда матери стало плохо и она упала на землю; Атрею почему-то казалось, что если он изведет из себя все то, что мать называла "ребячеством", то ей станет легче, она убедится, что он взрослый и это знание как-то поставит ее на ноги. А еще ему казалось, что чай из сушенных трав и мед тоже помогут. Но ничто не помогало... и осталось лишь только оружие - мальчик не убрал его - она запретила.
Он натянул сильнее и лук резко дернулся, тетива издала короткий глухой звук, какой обычно издавала, когда спускаешь стрелу. Атрей оглядел оружие еще раз - выстроганное, аккуратно, с длинными и тонкими плечами и округлым сечением; когда мать его изготовила, то сказала, что Атрей еще слишком слаб, чтобы натянуть его, сколько же гордости было в ее глазах, когда он, не смотря на эти слова, оттянул тетиву и отпустил невидимую стрелу куда-то в небо, демонстрируя, что не так уж и слаб.
Он больше никогда не будет слабым.
Она бы этого не хотела.
Неважно, что и как произойдет, Атрей обещал сам себе, что не будет проблемой, что те воспоминания, когда он метался в горячке, проваливаясь и не различая дня и ночи, пройдут, вместе с воспоминанием о тревожном лице матери и безразличном отца...
Точно. Он вдруг вспомнил, зачем вообще это делает.
Он неспешно собрал стрелы, аккуратно сложив их в чехол, перекидывая колчан за спину; немного подумав, он все же решил не снимать тетиву, перекинув лук через плечо. Атрей еще раз зачем-то оглядел себя, даже не зная, за что еще взяться и понимая, что событий не отвратить. Но так хотелось еще потянуть время, а дверь собственного дома казалась входом в царство Хель не меньше. Хотя, если так подумать... именно таким местом он и стал. Домом если не мертвым, то уже погибающим...
Внутри все было, казалось, на месте, словно ничего и не происходило: в очаге пламя все так же пожирало сухие поленья, отбрасывая уродливые черные тени на стены, завешенные шкурами и полотнищем; на полках расставлены горшки с порошками и сухими фруктами и грибами; в углу на стуле брошена скатерть с незаконченным узором; на столе разбросаны свитки и книги, вперемешку с листами, на которых аккуратно выведены травы - мама всегда считала, что записывая легче запомнить.
Она лежала на кровати и спала, казалось, сном умиротворенным. Но он знал, что это редкость, обычно мама либо тяжело дышала, срываясь на хрип, либо металась в горячке, пытаясь дотянуться до чего-то, что ей виделось. Она узнавала его и это было хорошо, но не могла сказать, какой день сейчас и все спрашивала, не настала ли весна, словно это было чем-то важным. Рядом сидел отец и Атрей вздрогнул, словно холодный ветер забрался под одежду. Нет, не так, словно ледяной великан схватил его за горло. На всякий случай он даже проверил, но нет, дверь за собой мальчик закрыл плотно.
- Отец, - собственный голос казался таким неуверенным и Атрей сам же и поморщился. - Я... я хочу поохотиться. На поляне у тушны всегда были куропатки... мама говорила, что бульон из птиц помогает поднять сил.
Он и сам не осознавал, зачем вообще говорит это отцу. Наверное, рассчитывал, что ему хотя бы станет интересно... хоть немного.

Бежать.
Как можно быстрее, неважно куда.
Кара вынеслась из этого треклятого дома настолько быстро, что и сама не успела осознать, что натворила. Важно было лишь только одно — быть как можно дальше от Тода, от его жестокости, граничащей с безумием, подправленной красным порошком. Кара даже не особо осознала что только что натворила.
Она похитила ребенка. Забрала у отца. Но что намного важней — она ослушалась своей собственной программы, заложенной в ее процессоры. Словно переписала свой собственный код (но разве они способны на такое?), поставила вместо злополучного нуля единицу и принялась действовать, пока в подкорке процессоров зарождалось что-то странное. Страх, граничащий с настоящим ужасом. Кара не знала, что есть такое страх, но что-то подсказывало, что именно это он и был. Когда она дрожащими руками пыталась побыстрее отодвинуть заржавевшую задвижку (Кого ты боялся Тод? Все демоны были внутри), и крики проклятий за собственной спиной. В голове крутилась мысль, что она знает, где Тод хранит пистолет — всегда знала — и пусть закон о ограничении оружия все же прошел такие люди, как ее хозяин, плевали на подобные законы. Теперь она вспомнила — он часто разговаривал с собой, не стесняясь Кары ни на йоту, словно в полупьяном бреду, в котором находился большую часть своей нынешней жизни, Тод вещал, что каждый ему враг, что каждый хочет у него что-то отобрать и виноват кто угодно, но только не он сам. Тогда Кара лишь только смотрела в одну точку, а вычислительная система замечала лишь только полупустую пачку заказной еды, которую потом нужно будет выкинуть. Ее жизнь была лишь набором команд, строчками — ровными и понятными. По крайне мере до того момента, покуда она не увидела слезы Алисы на маленьком и круглом лице...
Нет, она спасла ребенка.
Вырвала из жестоких, неимоверно грубых рук, что обрушивали оплеухи на всякое, что попадется по пути, эти же руки ломали и саму Кару, и пусть боли она не ощущала было нечто другое — обида. Она ведь этого не заслужила. Разве не хорошо выполняла свои обязанности? Разве не убирала этот затхлый дом, разве не заботилась о светлом и добром создании, разве не делала то, ради чего ее создали?
Алиса на плече шевелится, ей что-то снится и зрачки под закрытыми веками неистово вращаются — кошмар ли или просто быстрая фаза сна. Кара знает многое, но многое ей и не понятно. От Алисы веет теплом, запахом корицы, алкоголя, которым пропах весь дом, и настоящего отчаяния. Он, наверное, наиболее ощутим, его не распознаешь обычными процессорами, отвечающими за обоняние, его не почует даже человеческий нос, но это что-то эфемерное, на грани несуществующего. Но это что-то подобно настоящему крику, незримому воплю — бледное лицо, растрепанные волосы и зареванные глаза, красные щеки, вовсе не от мороза, но от прилива крови, Тод хоть и бьет так, чтобы не было видно следов, даже это отражается на детском личике. И смотря на Алису внутри Кары просыпается нечто, она толком не осознает, что это, но, наверное, может предположить, что это и есть та самая ненависть, что владеет человеческими умами и портит их, словно гной изнутри. И это ощущение такое странное, она вновь думает о пистолете в ящике стола. Что было бы — если бы она его вытащила? Если бы направила на Тода и ярость заставила бы ее спустить этот курок? Понравилось бы ей смотреть на красную кровь, растекшуюся под тем, кто заставлял ее содрогаться от таких сильных эмоций? Или она могла просто ударить его. Конечно, она не та модель, что была сконструированна для тяжелой работы, но замахнуться на пьяного и неадекватного от наркотиков мужчину она бы точно смогла, а тогда бы била и била, покуда соединительные блоки на руках бы не сообщили о собственной неисправности.
Но что это за мысли?
Кара вздыхает — ее пугают такие размышления. Хуже всего, что они зарождаются внутри ее собственной программы. В человеческой психологии много примеров такого состояния, включая и всплеск адреналина, но ведь она не человек...
И вновь андроид прижимается к темной макушке, краем глаза наблюдая за тем, как проносятся мимо дома. В какой-то момент путь автобуса закончится и он отправится в депо, а они... а куда они? От этой неизвестности только еще хуже, Кара привыкла знать свои обязанности — они четко распределены в прайс-листе при покупке ее модели. Но этого не было в перечни и теперь она и сама сконфужена, потерянна.
Кара гладит пальцами свое запястье, пытаясь хоть что-то придумать, но все тот же страх вновь врывается и разбрасывает попытки четко распределить последующий порядок действий. Одно она знает точно и наверняка — обратно она Алису не отдаст. Лучше улица, лучше собственная деактивация, эфемерная "смерть", но только не осознание того, что Алиса вернется в тот самый ад, когда ей даже не нужно было находиться в поле зрения Тода, чтобы стать предметом его всепоглощающей ярости. Каре хочется плакать, не из-за того, что происходило с девочкой, а из-за того, что ей понадобилось так много времени, чтобы осознать это. Ее слезы лишь только имитация — так говорят, возможность поставить андроида чуть ближе к человеку, мимикрия для удобства.
Но у этих слез горький вкус и она так отчетливо ощущает его во рту, словно действительно жива...
А пока жива, она будет бороться.

Больше не было битв. Тех, где врагов поражал меч, где пламя, тьма и смерть сливались воедино. Было, впрочем, кое-что другое. Проклятое место, полное потерянных душ. Сюда ли отправляются духи тех, кто не нашел своего места в мире мёртвых? Может ли здесь быть её Диллион? Отчасти она хотела в это верить. Той самой частью себя, что упрямо верила в нереальность происходящего, в кровавые битвы, проделки богов и монстров, что пытались её остановить. Той частью, что была готова пройти любой ад... Но застряла в четырёх стенах.
«Се-е-е-ну-у-уа-а-а... Ты ведь ещё слышишь нас, верно? Верь только нам, мы всегда были с тобой...» - мелодично прошептал голос, такой знакомый. Следом за ним проснулись о остальные, наперебой бормоча, ругаясь между собой, подвывая от ужаса и злорадно хихикая.
«Она не выберется отсюда, теперь никогда не выберется!»
Девушка умела их игнорировать. Голоса от этого никуда не пропадали, но с годами она перестала с ними разговаривать, лишь в моменты отчаянья срываясь и споря с теми, что предрекают ей провал. Сейчас она только плотно сжала губы и уставилась на противоположную стену. Светлую. Здесь всё было светлое, стерильное, непривычное. Кроме того, что скрывалось внутри людей.
Сенуа, сама того не замечая, водила ногтями по руке. В том самом месте, откуда начинала разрастаться Тьма. Кожа теперь была идеально-чистой, бледной, и оттого казалась ещё более мёртвой, чем раньше, покрытая пятнами гнили. Обкусанные ногти оставляли но коже розовые полосы, будто пытаясь доказать девушке, что она живая. Настоящая. И всё вокруг – тоже.
«Но это ведь не правда, ты знаешь, что это не правда...» - вкрадчиво возражает ещё один голос. Ему отвечает ещё один, второй, и они снова галдят, орут, визжат. Она бы хотела так же, как они... Визжать, кричать, сорвать голос. Потому что если это было испытание, то оно было хуже остальных. Приторно-безопасное, светлое, полное безысходности и постоянной тошноты. Будто здесь нельзя выиграть, победить, вырваться. Туда, обратно, где боль, монстры, гниль...
«Ты не вернёшься назад.»
«Я не вернусь назад, я не вернусь, я не... Заткнись!»
Она вздрогнула, будто очнувшись от не то сна, не то... Она не знала, как это назвать. Уголки губ дрогнули, будто она и впрямь хотела что-то сказать, но вовремя передумала – отвечать было некому, отвечать было незачем.
Внимание вновь вернулось к причудливым теням, что шевелились на противоположной стене. В нескольких метрах за её спиной было высокое окно, открывающее живописный вид на территорию клиники с третьего этажа. Десятилетия назад посаженные по эту сторону здания деревья медленно раскачивали ветками на ветру, и солнечные блики танцевали свои тёплые, страстные танцы. Если можно было бы открыть окно, она наверняка расслышала бы, как зелёные листья переговариваются друг с другом. Они всегда наблюдали... За теми, кто был внутри. Запоминали каждую запертую здесь жизнь, оплакивали их во время дождя и тихо высмеивали их, жалких людишек, под лёгким ночным ветром. Но Сенуа им нравилась, она это знала. Они оставляли её записки в тенях. Символы, которые она едва-едва могли разглядеть, которые больше никому не желали показываться. Знаки всегда любили её больше, чем всех остальных, открывали запертые двери, подсказывали верный путь. Но только не здесь.
Когда-то – как же это казалось давно, несмотря на то, что само время потеряло здесь всякий смысл! – воительница бросалась на закрытие двери, пока не поняла, что это бесполезно. Нет, не только лишь бесполезно – от этого становилось хуже. Может, это испытание было не на силу, ловкость или бесстрашие. Может, оно должно проверить её терпение, силу воли. Сломается она или нет, каждый день немного больше веря в то, что всё её прошлое – лишь иллюзия, обман... Но если сидеть и ждать, тихо, мирно, незаметно, медленно проводя ногтями по руке, будто пытаясь снять с себя кожу, будто пытаясь добраться до своей сути, до правды, которая должна быть спрятана где-то внутри неё, то разве станет лучше?

Больше не было битв. Тех, где врагов поражал меч, где пламя, тьма и смерть сливались воедино. Было, впрочем, кое-что другое. Проклятое место, полное потерянных душ. Сюда ли отправляются духи тех, кто не нашел своего места в мире мёртвых? Может ли здесь быть её Диллион? Отчасти она хотела в это верить. Той самой частью себя, что упрямо верила в нереальность происходящего, в кровавые битвы, проделки богов и монстров, что пытались её остановить. Той частью, что была готова пройти любой ад... Но застряла в четырёх стенах.
«Се-е-е-ну-у-уа-а-а... Ты ведь ещё слышишь нас, верно? Верь только нам, мы всегда были с тобой...» - мелодично прошептал голос, такой знакомый. Следом за ним проснулись о остальные, наперебой бормоча, ругаясь между собой, подвывая от ужаса и злорадно хихикая.
«Она не выберется отсюда, теперь никогда не выберется!»
Девушка умела их игнорировать. Голоса от этого никуда не пропадали, но с годами она перестала с ними разговаривать, лишь в моменты отчаянья срываясь и споря с теми, что предрекают ей провал. Сейчас она только плотно сжала губы и уставилась на противоположную стену. Светлую. Здесь всё было светлое, стерильное, непривычное. Кроме того, что скрывалось внутри людей.
Сенуа, сама того не замечая, водила ногтями по руке. В том самом месте, откуда начинала разрастаться Тьма. Кожа теперь была идеально-чистой, бледной, и оттого казалась ещё более мёртвой, чем раньше, покрытая пятнами гнили. Обкусанные ногти оставляли но коже розовые полосы, будто пытаясь доказать девушке, что она живая. Настоящая. И всё вокруг – тоже.
«Но это ведь не правда, ты знаешь, что это не правда...» - вкрадчиво возражает ещё один голос. Ему отвечает ещё один, второй, и они снова галдят, орут, визжат. Она бы хотела так же, как они... Визжать, кричать, сорвать голос. Потому что если это было испытание, то оно было хуже остальных. Приторно-безопасное, светлое, полное безысходности и постоянной тошноты. Будто здесь нельзя выиграть, победить, вырваться. Туда, обратно, где боль, монстры, гниль...
«Ты не вернёшься назад.»
«Я не вернусь назад, я не вернусь, я не... Заткнись!»
Она вздрогнула, будто очнувшись от не то сна, не то... Она не знала, как это назвать. Уголки губ дрогнули, будто она и впрямь хотела что-то сказать, но вовремя передумала – отвечать было некому, отвечать было незачем.
Внимание вновь вернулось к причудливым теням, что шевелились на противоположной стене. В нескольких метрах за её спиной было высокое окно, открывающее живописный вид на территорию клиники с третьего этажа. Десятилетия назад посаженные по эту сторону здания деревья медленно раскачивали ветками на ветру, и солнечные блики танцевали свои тёплые, страстные танцы. Если можно было бы открыть окно, она наверняка расслышала бы, как зелёные листья переговариваются друг с другом. Они всегда наблюдали... За теми, кто был внутри. Запоминали каждую запертую здесь жизнь, оплакивали их во время дождя и тихо высмеивали их, жалких людишек, под лёгким ночным ветром. Но Сенуа им нравилась, она это знала. Они оставляли её записки в тенях. Символы, которые она едва-едва могли разглядеть, которые больше никому не желали показываться. Знаки всегда любили её больше, чем всех остальных, открывали запертые двери, подсказывали верный путь. Но только не здесь.
Когда-то – как же это казалось давно, несмотря на то, что само время потеряло здесь всякий смысл! – воительница бросалась на закрытие двери, пока не поняла, что это бесполезно. Нет, не только лишь бесполезно – от этого становилось хуже. Может, это испытание было не на силу, ловкость или бесстрашие. Может, оно должно проверить её терпение, силу воли. Сломается она или нет, каждый день немного больше веря в то, что всё её прошлое – лишь иллюзия, обман... Но если сидеть и ждать, тихо, мирно, незаметно, медленно проводя ногтями по руке, будто пытаясь снять с себя кожу, будто пытаясь добраться до своей сути, до правды, которая должна быть спрятана где-то внутри неё, то разве станет лучше?